Очкарик с гуманитарного, не закончив аспирантуру, быстро уехал в Москву, и о нем доходили нехорошие слухи, что он там работает уже чуть ли не на ФСБ, продался, ссучился – но Юра не любил разговаривать на эти темы, считая, что обвинять кого-то в том, что он живет не по совести, глупо, потому что никто никому ничего не обещает, и вообще – стоит ли требовать верности от ежевичного куста? Юре нравилось относиться к людям, как к ежевичным кустам, от которых ничего никогда не ждешь, но когда на них вырастает ягодка, ее можно сорвать и съесть – приятный сюрприз, но не более.

О дипломе и о военной кафедре н не жалел – ну, заберут в армию (он говорил – «армеечку»), ну и послужит, обзаведется друзьями, примет их в партию. Он уже имел право принимать людей в партию, и даже принял двоих, в общем, случайных, подарил им по футболке и по номеру газеты. Ему нравилось заниматься политикой, ходить в красной майке на митинги к коммунистам, продавать там газету, клеить на фонарных столбах стикеры «Я положил на выборы» или «Россия все, остальное ничто» – его ловили, грозили, проводили «профилактические беседы», и, если совсем честно, в тех беседах и в угрозах, да и в отчислении с военной кафедры политики было больше, чем в расклеивании стикеров по столбам. Он понял это не сразу, а года три назад, когда летал в Москву хоронить незнакомого товарища по партии – тоже Юру, подмосковного мальчика, которого бейсбольными битами забили до смерти эшники.

Ехали на похороны из Москвы на автобусе, и за автобусом двигались две милицейские машины – не кортеж, а буквально погоня, у милиционеров это называлось антитеррористическая операция «Автобус», и по всем бумагам проходило, что в автобусе едут до такой степени опасные люди, что их ни в коем случае нельзя допустить на кладбище, и у кладбищенского поворота одна из двух машин обогнала автобус, другая включила громкоговоритель и велела прижаться к обочине, всех выгнали из автобуса, проверяли документы, пробивали по базам, спрашивали, кто организатор мероприятия, и кто-то орал на ментов – Эй, это не мероприятие, мы человека хороним! – а менты вжимали головы в воротники, молчали – им ведь тоже было не по себе, у них ведь тоже есть какая-то граница, за которой начинается «грех на душу». Устроить человеку смерть от легочной недостаточности – это всегда пожалуйста, а помешать людям хоронить товарища – это да, нехорошо, простите, мужики, служба.

У тех, которые убили того, подмосковного Юру, тоже была служба. Юру сначала забрали в милицию (и тоже за стикеры на столбах – в Подмосковье все как везде), потом составили протокол и отпустили, но сразу за ним, не прячась, из отделения вышли двое в штатском, и он даже знал одного, разговаривал с ним в центре «Э» с полгода назад, и Юра позвонил другу в Москву, сказал – «меня эшники пасут», – и больше ни с кем на связь не выходил, никто больше не слышал его голоса, его нашли в десять вечера в скверике у проходной кондитерской фабрики, еще живого.

Через сутки в районной больнице, уже после трепанации, дежурная медсестра сразу честно сказала его маме, что, вы знаете, у него мобильный надрывался, поэтому мы его выключили, извините. В мобильном записан телефон мамы, так и написано – «мама», в кармане паспорт с пропиской, и можно догадаться, что мать ищет, обзванивает морги, но никому ни до чего нет дела, и Юра Щукин, пока менты на повороте держали их в очереди, проверяя документы, слушал, как кто-то незнакомый, ссылаясь на маму Юры убитого, говорил, что тому Юре, наверное, даже повезло, потому что эшник попался садист, бил куда попало и не глядя, даже шнурки на ботинках порвались от ударов, и Юра как потерял сознание, так больше в него и не приходил, то есть не мучился, не понимал, что случилось.

Юра Щукин летел домой после похорон, и думал, что вот это и есть политика, и если те, в общем, глупости, которыми занимается он и занимался тот Юра в Подмосковье, кажутся ментам настолько важными, что они за это готовы убивать – значит, мы все делаем правильно, надо и дальше клеить эти стикеры и раздавать или продавать эти газеты. Уже только газеты – запрет на партийные футболки дошел и до регионов, в футболке Юра больше не ходил.

В камере следственного изолятора областного УВД он сидел один, книг не было, спать не давали, даже на допросы не водили, ничего вообще не происходило, можно было только думать. Он думал сначала о подмосковном Юре, а потом о той композиторской опухоли, которая, как кулак, сжималась вокруг сердца и убивала.

Помазкин вышел к морю, потирая запястья, с которых только что сняли наручники. Пляж, песок, черные водоросли и, кажется, в водорослях янтарик, он наклонился, пошевелил пальцами – да, точно, янтарик, на счастье. Не заметил, как промокли ноги, отпрыгнул назад, оглянулся – нет, никого его прыжок не испугал, все в порядке. Сел на песок, стал развязывать шнурки на кедах. Шнурки! Впервые за много дней на нем обувь со шнурками.

Пустой пляж, территория министерства обороны, посторонним вход воспрещен. Раз в год здесь проводили тренировку десантных кораблей, точнее – единственного корабля, «Мордовии», проект 12322, тип «Зубр», он подплывал к самой кромке пляжа, и из него на песок выкатывались морские пехотинцы. Теперь пехотинцев высадили наоборот – с берега, и одним из этих пехотинцев был сам Помазкин, бородатый, непричесанный, похудевший и с глазами, в которых впервые за эти дни поселилась надежда если не на свободу, то на какую-то новую жизнь, потому что черт его знает, может быть, его сейчас посадят в большой десантный корабль и отправят искупать вину кровью, штурмовать какие-нибудь датские или шведские пляжи, он сможет, он справится.

Остальные десантники, еще трое незнакомых молодых людей, к воде почему-то не подходили, топтались в стороне, ждали и боялись, Помазкин не оглядывался на них, он еще по дороге понял, что они какие-то неинтересные, а больше ничего не понял, потому что разговаривать между собой им запретили. Конечно, выглядело все как в каком-то кино про немецкие или сталинские лагеря – так и так, мы вас выбрали, вам повезло, полетите сейчас на Марс. Помазкин еще раз посмотрел на море и подумал, что если не на Марс, так хоть на Атлантиду.

Шиша пересчитал деньги – да, все точно, – улыбнулся и еще раз приподнял одеяло в багажнике – посмотри, мол, еще раз, никакого обмана, пистолеты, автоматы, все как в супермаркете. Чеченец, не меняя выражения лица, посмотрел не на одеяло, а на Шишу и промолчал, что, очевидно, значило – если обманешь, из-под земли достану. Что за чеченец, откуда взялся, чего хочет – у Шиши, конечно, были какие-то версии по этому поводу, но его это уже не касалось. После смерти Богдана Сергеевича областной криминал пребывал в кризисе, а где кризис, там всегда Кавказ, и, наверное, скоро будут стрелять, но и пускай стреляют, если не в нас – каждый дрочит как хочет.

Чеченец уехал первым, Шиша дождался, пока он исчезнет, и поехал в противоположную сторону – так, наверное, лучше.

Деньги с Химичем поделили честно пополам, друзей обманывать нельзя, да и свадьба у парня скоро, святое дело. Надя Шише нравилась не очень, да и жениться на девушке из областного УВД было в любом случае странно, но если хочет человек – что, отговаривать его, что ли? Уедут, наверное, в Москву, да и правильно, чего им тут делать, дыра же, а Химич хоть и свой, но все равно уже москвич, такое не лечится. Ставку в порту, наверное, надо будет сократить, все равно же должность под Химича создавалась, так-то она не нужна совершенно.