«Одно дело, если Эмма живет с тобой, и совсем другое — со мной, — писал сэр Уильям племяннику по возвращении в Неаполь. — Тебя она по-настоящему любит, меня может только уважать и терпеть… Уверяю тебя, при всей ее исключительной красоте, не оставившей, не скрою, меня равнодушным, мне и в голову не приходило нечто большее, нежели невинный поцелуй… Если тебе все же придется с нею расстаться, с ее переездом сюда возникают такие проблемы, что я бы всячески советовал этого избежать. Неаполь — большой город, но он страдает всеми недостатками провинции: здесь ничто не остается в тайне. Юные путешественники из Англии наверняка захотят позабавиться над старым господином, представителем их страны, — сделать его рогоносцем, и независимо от того, удастся им или нет, мне будет не по себе… Нет, такая молодость и такая красота мне явно не по годам».

Ко всему прочему появление Эммы в Palazzo Sessa вполне могло вызвать ненужные сплетни и испортить отличные отношения сэра Гамильтона с королем и королевой.

Но Гревилл настаивал: Эмму можно поместить в небольшом доме, где-нибудь на холме, подальше от центра Неаполя. «Выходить в свет ей самой не захочется. Что же касается молодых англичан, то тут страшиться нечего. Вы можете не сомневаться — существуй хоть малейший риск причинить Вам неудобства такого рода, я бы ни за что не отпустил ее к Вам… Пусть занимается музыкой, живописью, да чем угодно!.. С такими абсолютно добропорядочными девушками мне еще и встречаться не приходилось». Эмма «непосредственна и на редкость сообразительна». Да, нельзя не признать, «кровь у нее, случается, играет», но «дурочкой» ее никак не назовешь: она наделена «естественным вкусом и добродушно воспринимает любые упреки». Разумеется, Гревилл предпочел умолчать об одном из качеств Эммы, замеченном его родичем Уильямом Бекфордом: «если ее довести, она становится сущим дьяволом». Но зато не забыл упомянуть о ее талантах: Эмма — единственная любовница, ложась с которой в постель, он, Гревилл, «не испытывает ни малейшего неудобства, — более чистой, более чудесной женщины просто не существует».

В общем, сошлись на следующем: Эмма с матерью поедут в Неаполь, а дочь Эммы, которой уже исполнилось почти четыре года, останется в Англии, на попечении мистера и миссис Блэкберн, замужней пары из Манчестера, где будет воспитываться с их собственными двумя дочерьми. Эмме не сообщили только, что изгнание ее окажется пожизненным. В письме ее сэру Уильяму, написанном явно под диктовку Гревилла и потому куда более грамотном, чем обычно, говорилось:

«Воодушевленная добротой, проявленной ко мне во время Вашей поездки в Англию, осмелюсь высказать предложение, которое, льщу себя надеждой, не покажется Вам неприятным. Гревилл (нежно, как Вы знаете, мной любимый) летом должен уехать на четыре-пять месяцев, и сопровождать его мне было бы не совсем прилично… Ваша доброта позволяет мне быть откровенной. Прежде всего мне хотелось бы немного поучиться, и поскольку Гревиллу придется отсутствовать, он из доброты предложил мне — если, конечно, Вы не против, отправиться на 6 или 8 месяцев в Неаполь, а потом он заберет меня домой, а перед тем немного побудет в Неаполе. Я знаю, Вам приятно будет с ним повидаться… Мне дурно становится только при мысли, что я останусь одна, особенно если знать, что мне можно приехать к Вам (а это, если не считать Гревилла, самая большая радость на свете) и поучиться чему-нибудь, и время получше провести… Когда у Вас будут дела или надо куда уехать, я всегда буду у себя, а когда Вы окажетесь свободны, надеюсь насладиться радостью общения с Вами… Остаюсь, мой дорогой сэр Уильям, Вашей покорной и преданной слугой, или — как Вам больше нравится — Вашей любящей Эммой».

Несмотря на все заверения, сэр Уильям ожидал приезда Эммы без особого энтузиазма. Он постоянно напоминает племяннику: речь идет о временном визите, и ответственность за судьбу оставленной возлюбленной по-прежнему лежит на Гревилле. Тем не менее он готов сделать все от него зависящее, дабы «выбраться из создавшегося положения с наименьшими потерями». Но когда Эмма приехала, его вновь пленили ее красота и обаяние. Подобно вазам и картинам из его коллекции, она представляла собой произведение искусства. В первые дни ее пребывания он великодушно отложил все дела, помогая ей легче освоиться на новом месте. Как писала Эмма Гревиллу, она и «пальцем пошивелить или шага зделать не может», чтобы сэр Уильям не похвалил ее манер. Однако, продолжала Эмма, любовником ее он никогда не станет. «Я очень уважаю его как твоего дядю и друга, — писала она, — и он любит меня, Гревилл. Но ничего больше быть не может… Он никогда не будет моим любовником… Честно, мне очень жаль, что я ни могу зделать его щастливым. Я могу быть преветлива, пакорна могу пастараться никагда его не огорчать. Но принадлежу я тебе».

Месяц проходил за месяцем, Гревилл за ней в Неаполь не приезжал, и Эмма буквально в бешенство приходила от нетерпения, уверяя в письмах, будто живет она одной только надеждой на встречу с ним, и угрожая вернуться в Англию, если он не приедет, она, «не взерая не на что».

«Стоит мне только подумать о тебе, как я начинаю плакать, — в отчаянии продолжает Эмма. — Чем дольше тебя нет, тем хуже мне и хуже… Жить без тебя никак мне нельзя. Я так тебя люблю что ничего нет на земле чиго бы я не вытерпела… дарогой мой, дарагой Гревилл, если ты меня любишь, ради Бога и ради меня пастарайся приехать как можно быстрее… Невынасимо мне жить без тебя. О, сердце мое полнастыо разбито… Не знаю что делать… Нильзя без тебя жить… Умаляю, напиши и не как друг а как любовник. Патаму что ни желаю я слышать голос друга. Сэр Уильям мне друг. А мы с тобой любовники…»

Но Гревилл все не приезжал, и Эмме, не получавшей ответа на свои умоляющие письма, пришлось в конце концов признаться самой себе — приезжать он и не собирается! Сэр Уильям по-прежнему делал все от него зависящее, пытаясь разнообразить ее жизнь. Он приглашал художников, писавших ее портреты в самых разнообразных костюмах и позах, нанял ей учителей пения и языка, брал ее с собой в оперу и каждый вечер гулял с ней по садам и тропинкам Villa Reale, как правило, по словам очевидцев, в компании двух принцев, двух или трех вельмож, английского священнослужителя и самого короля с многочисленной свитой.

Целыми днями сэр Уильям только и делал, что смотрел на Эмму, вздыхал и расписывал ее красоту друзьям, особенно в те моменты, когда она, воплощаясь в то, что Гораций Уолпол называл «Галереей Изваяний», исполняла свои прославленные «Позиции». Однажды зрителем такого представления оказался Гете, посетивший Неаполь в 1787 году.

«Совершенно неповторимое зрелище! — пишет он в «Итальянском путешествии». — Она распускает волосы и, накинув на плечи несколько шалей, принимает такие разнообразные позы, делает столько жестов и так меняет выражение лица, что зритель буквально глазам своим не верит: тысячи исполнителей только могли бы воплотить на сцене ее движения и удивительные перевоплощения. Она то встает в рост, то опускается на колени, садится, отклоняется назад, напуская на себя то серьезное выражение, то грустное, игривое, страстное, покаянное, завлекательное, грозное, беспокойное — один образ сменяется другим без малейшей паузы. Она неподражаемо играет вуалью и владеет множеством способов превратить ее в головной убор. Старый рыцарь боготворит ее и восторгается ее искусством».