— Растения читают, что в душе у людей. Я не могу этого объяснить, но говорят, что все растения обладают удивительной, сверхъестественной способностью чувствовать. В каком-то журнале была статья о том, как трепещут дубы, когда к ним подходят лесорубы, и как бледнеет и теряет цвет морковь при приближении зайца. Растения — чувствующие живые существа. Они знают, что такое боль, печаль, счастье. Они инстинктивно понимают, лжет человек или говорит правду. Если в любви есть неискренность, то ответное чувство никогда не зародится. Так же людям нужно быть честными, чтобы общаться с растениями.

Отец говорил так, будто передавал мне некое сокровенное знание. Я очень старался быть честным, полюбить эти деревья по-настоящему. Но ничего не происходило, листья не теплели и не делались мягче.

Отец подошел к другому дереву. Он снова что-то прошептал растению, но я, как и прежде, не разобрал слов.

Я тоже дотронулся до листвы другого дерева, пытаясь быть правдивым, как отец, пытаясь непритворно полюбить эти деревья. Но искренняя любовь — это сложно, поэтому откуда взяться симпатии у растения ко мне. Никакого ответа, я не чувствовал ничего.

Не потому, что я не доверял отцу. Не потому, что не понимал его. Безо всякой на то причины мне вдруг пришла в голову совершенно абсурдная мысль, что общение с растениями напоминает встречу с инопланетянами — бред какой-то, но я резко отдернул руку. Не знаю, понял ли отец, о чем я подумал или нет, но он не шелохнулся. Казалось, отец стал одним из садовых деревьев, к которым он прикасался. Желая показать, что пора заканчивать с этими странными играми, я несколько другим, чем до этого, тоном спросил, почему отец не ответил, зачем нам ехать в Намчхон — тут мне показалось, что какая-то мистическая энергия, исходящая от отца в темноте ночного сада, сопротивляется моим словам и заставляет так надтреснуто звучать мой голос. Мне показалось, что отец не считал себя обязанным отвечать на вопрос, заданный мной уже не в первый раз. Возможно, так и было. Такое поведение вообще в духе отца. Но я чувствовал себя уязвленным, отец казался мне чужим, как посланник другого мира, а если говорить точнее, воздух в саду непрерывно навевал мысль, что это я чужой здесь, мне было не по себе — хотелось поскорее уйти. Будучи не в силах совладать с собой, я попятился и пошел прочь из сада.

В ту ночь мне приснилось, что отец превратился в дерево. На его теле появились корни и ветви, из которых пробивалась наружу листва. Корни отца-дерева пронзали плотную почву и уходили глубоко вниз. Опускаясь, корни проходили сквозь рыхлую поверхность земли, прорубали жесткие глубинные слои и, в конце концов, достигали моря. Корни тянулись в разные стороны, будто дерево обхватило и прижало море к себе; вершина дерева врезалась в небосвод. Ствол венчали листья, напоминавшие крылья ветряной мельницы. Это была пальма, которая стояла на самой вершине крутого утеса, нависшего над холодной поверхностью моря. Тень от нее простиралась до самого края земли. А под деревом лежали обнаженные мужчина и женщина. Они стали частью друг друга. Он — ее частью, она — его. Так двое стали одним целым. Упавший с пальмы лист накрыл их. И тут видение пропало. Я отбросил одеяло и вырвался из сна.

Сказочный вид пальмы на вершине утеса над морем в Намчхоне так и хотелось запечатлеть на фотографии. Я подумал, что брату, когда он окажется там, тоже трудно будет удержаться и не щелкнуть затвором фотоаппарата.

Ехать я, мягко скажем, не хотел, но меня вдохновляла мысль, что лучше места, чтобы возродить в брате желание фотографировать, не найти. Однако мне так и не удалось ничего выяснить о предстоящей поездке в Намчхон, и меня беспокоило и страшило то, что нас там ждет.

На протяжении всего пути до Намчхона, который занял около четырех часов, брат не проронил ни слова. После очередного приступа он еще больше замкнулся в себе. Он избегал встречаться со мной взглядом. Забравшись в машину, он сразу закрыл глаза, притворяясь спящим. Но забыться в автомобиле, несущемся на полной скорости, не так-то просто. Брат все время вертелся. Скорее всего, он заметил сумку с фотоаппаратом на кресле рядом со мной, однако виду не показал. Мне не терпелось поговорить с ним. Я знал кое-что, о чем брат не догадывался. Во-первых, два дня назад я ездил в город, где живет Сунми, встречался и разговаривал с ней, узнал о мужчине, который приходил в ее квартиру ночью. Во-вторых, я ездил в Намчхон и видел мать. Однако я молчал. Я не знал, когда лучше рассказать ему обо всем, но чувствовал, что сейчас не время.

Приехав в Намчхон, я позвонил по телефону, который накануне продиктовала мне мать. Подошел какой-то мужчина, попросил минуту подождать и позвал ее.

— Вы где? — спросила она, взяв трубку.

Я прочитал вслух название большого здания, которое видел перед собой. Мать стала объяснять, как нам добираться. Но я знал дорогу и слушал ее вполуха. Она сказала остановиться около утеса, с которого открывается вид на море.

— Там и ждите.

Я сделал так, как она велела.

— Ого, красота-то какая, — припарковавшись, сказал я брату.

Он прищурился, глядя на расстилавшееся перед нами море.

— Так это здесь, — услышал я его голос.

Первое, что пришло мне в голову, — он заранее знал, зачем и куда мы едем, а может быть, даже бывал тут раньше. Однако я сразу отмел эту мысль. Не получал же он, как я, заказа следить за матерью.

Она ждала нас — я заметил, что ее лицо сильно осунулось за последние дни. Мы открыли двери машины, и я вышел наружу, однако мать смотрела на меня совершенно безучастно. Казалось, она глубоко задумалась о чем-то, словно не до конца пришла в себя после какого-то потрясения. Мне вспомнился вчерашний день, как я подсматривал за ней, обнаженной, и я отвел глаза, чтобы не встречаться с ней взглядом.

Доставая из багажника инвалидную коляску, я нарочито громко сказал:

— Мы приехали.

Казалось, мать только тогда заметила это. Я приподнял брата и усадил его в коляску. Мать подошла сзади, чтобы везти его. Я закрыл багажник, водительское окно и с фотоаппаратом в руках пошел за матерью, которая катила коляску к тропинке, ведущей наверх. Немного пройти в этом направлении — и будут видны утес, дом и пальма. Наверное, пора было что-то разъяснить нам с братом, но у матери было такое странное выражение лица, что я не решался заговорить с ней. Брат, кажется, тоже. Он оглядывался на меня, будто желая, но не решаясь что-то сказать.

Чем круче становилась дорога, тем медленнее получалось везти коляску. Я взялся за ручку коляски и сказал матери:

— Может, я?

Она посмотрела на меня, будто удивляясь, что я был там, с ними.

— Кихён, ты… — не сказав ничего больше, она отвернулась. Капельки пота стекали по ее лбу.

— Что? — переспросил я. — Мне что, нельзя с вами?

Мне показалось, мой вопрос прозвучал бестактно. Матери, похоже, мои слова тоже резанули слух.

— Да нет, можно — неуверенно проговорила она.