Чон заулыбался жалкой рабской улыбкой, помялся и робко вымолвил:

– Любезный господин, я действительно Чон Чу-чын, но родом не из Ян-Яна, а из Чжин-чу, откуда и прибыл… Это ошибка, любез…

Рябой вскочил и наотмашь ребром ладони ударил старика по лицу.

– Говори, разбойник, кто прибыл с тобой из Кантона, старая крыса?!

– Любезный господин… Я – Чон Чу-чын, родом… это ошибка… любез…

– Накалить железо!.. А пока – камышовых игл под ногти, чтобы вспомнил, откуда родом!.. – приказал рябой палачам.

* * *

Вторую неделю больной Чон в камере тюрьмы.

Он не помнит пыток чонно. Но на теле старика четко начертаны японские знаки… Вывернуты суставы, все тело в побоях, ожогах, ссадинах…

Вокруг Чона такие же изуродованные люди «Северного ветра», «Союза огня», «Небесного пути» и других революционных тайных организаций…

Как-то старик узнал от соседей, что его скоро освободят: его смешали с другим Чон Чу-чыном, ныне пойманным японцами.

И каждый раз, когда открывалась дверь, Чон ждал: вот-вот войдут тюремщики и отпустят его на волю… Тогда он уйдет навсегда в свою далекую мазанку – в Чжин-Чу, чтобы умереть на родной земле.

Последняя мечта Чона – встретить внука Як-су – рушилась.

Прошел уже месяц, и Чону объявили об ошибке палачей.

– Завтра ты будешь освобожден, старик! Твой однофамилец найден и уже распрощался с этой землей для действительного небесного пути, – сказал старший тюремщик, – а пока иди поработай за даровой хлеб…

И старика, как безопасного, случайного арестанта, повели на уборку в тюремный кабинет пыток.

Чон с ужасом вошел в страшное помещение. Ему дали воду и тряпку смывать с полов и стен кровь человечью…

А к вечеру старика повели во внутренний двор тюрьмы подмести его.

Чон бамбуковой метлой мел просторный тюремный двор, залитый сочным электрическим светом.

В углу копошились тюремщики с мешками.

Чон вздрогнул – в кожаном мешке, туго стянутом шнурами, билось живое существо.

Тюремщики подвесили на поперечную балку мешок, принесли воду и принялись обливать мешок водой.

Кожаные стенки мешка, облитые водой, стали быстро съеживаться, стягиваться, морщиниться, и из мешка слышался нечеловеческий сдавленный крик-хрип…

Вдруг в мешке смолкло.

– Привести его в сознание! – крикнул старший.

Тюремщики расшнуровали слегка мешок, и металлические палки с острыми наконечниками зашарили куда попало в теле жертвы.

Но в мешке было так же тихо.

– Вываливай прочь эту падаль! – опять скомандовал старший.

Как туша, выпало тело наземь и вдруг точно ожило на миг, и сквозь хрип вырвались крики:

– Мы-сы!.. Мы-сы!.. Мы-сы!..

Чои вздрогнул. Мы-сы – имя покойной жены его сына, матери Як-су.

И старик бросился в сторону крика.

Раздутое окровавленное тело, висящие клочья мяса, вырванный истекающий глаз, седые клочья волос – не скрыли незабвенных черт и шрамов на лбу и щеках Як-су, – Чон наконец встретил внука…

Старик без памяти грохнулся на бездыханное тело замученного революционера.

* * *

Утром чуть свет старика выгнали из тюрьмы.

Первая фигура, показавшаяся на безлюдной улице, был японский полисмен.

Подойдя к полисмену, Чон упал на колени к его ногам, заулыбался рабской жалкой улыбкой и, вынув из-за пазухи казенную бумагу, которую дали ему в тюрьме при освобождении, раболепно произнес:

– Любезный господин полицейский, разрешите вытереть стены и полы вашего мундира… на них много… очень мно-ого крови…

Чон Чу-чын потерял рассудок.

Красный плат китаянки*

Китайская быль

У Тигровых ворот, на лобном месте площади третий день у позорного столба – китаянка Вы-и.

Третий день – чтобы весь народ видел позор страшной преступницы, атаманши (хуза-ту) шайки хунхузов.

Ноги замкнуты в деревянные колодки, на шее, на плечах, через голову, вдеты тоже тяжелые доски. Скрученные руки привязаны к столбу, на котором начертано:

«„Летучая мышь“,

бывшая швейка Вы-и,

хуза-ту (атаманша) шайки хунхузов,

жена казненного государственного преступника –

хунхуза Тян-ши-нэ.

После трех дней позорных смотрин всем народом

будет казнена на сем месте…»

Ниже – перечень убийств, поджогов, налетов, ограблений страшной женщины. Жертвы ее – почти все европейцы…

Вы-и смотрит пустыми остекленевшими глазами вниз, точно сквозь землю, в которую скоро будет зарыта. Кажется, ей безразлично, что творится вокруг: она никого не видит, ничего не слышит – она погружена в самое себя.

Маленькая, хрупкая китаянка – она вовсе не похожа на убийцу – хуза-ту, и кажется, что и колодки и столб – театральная бутафория, и искусная артистка играет роль преступницы, приговоренной к смерти.

Как в полусне, в потускневшем сознании Вы-и выступает пядь за пядью вся прожитая жестокая жизнь.

…Вы-и – маленькая девочка в отрепьях бродит с матерью по родному побережью, по жилым речным шаландам… Иглы понатыканы на синей кофте, суровые нитки понавешаны через плечо. С раннего детства она кладет заплаты на рваные одежды крестьян.

И Вы-и с семьей, как и все вокруг, живет в пловучем поле, на дряхлой шаланде[12], покрытой зеленью гаоляна.

В бедности, труде, лишениях и голоде протекло детство Вы-и.

Только когда стала невестой, в тринадцать лет, Вы-и в первый раз за всю свою жизнь была вполне сыта. Как не помнить этот день! Было седьмое число седьмой луны – праздник пряльщиц[13].

В солнечный день взошел на шаланду молодой человек-южанин и, минуя старинный обычай[14], объявил, что хочет взять в жены Вы-и.

Отец и мать, как вкопанные, с изумлением смотрели на незнакомца. Перепуганная девочка забилась за спину матери.

Только неудержимый здоровый смех молодого пришельца вывел стариков из столбняка.

И в тот же день за богатым, небывалым обедом родители продали Вы-и за пятьдесят даянов (серебряных рублей) в жены дальнему южанину.

И Тян-ши-нэ увез Вы-и далеко в чужой город.

Вы-и тосковала о родной пловучей пашне. Но скоро слезы высохли на глазах девочки-жены: она всем существом полюбила мужа Тяна и привыкла к нему.

Только долго не могла привыкнуть речная девушка к странным, непонятным делам мужа: у Тяна собирались какие-то люди, шептались о каких-то вещах, а иногда приносили и прятали оружие, бомбы.

Против обычаев страны, Тян вовсе не запер жену от людей, а, напротив, разрешал ей ходить одной по городу и по-прежнему швейничать. И даже советовал Вы-и объединить вокруг себя всех городских бродячих швей.

И вновь иглы понатыканы на синей кофте и суровые нитки понавешаны через плечо.

Вы-и, по примеру городских бродячих швеек, завела особый жестяной инструмент, возвещающий быстрым ножничным лязгом о ее профессии[15], и слилась с трудовой шумливой улицей.

Она уже знала много товарок по