Свекровь окружало множество друзей. Чувствовалось, что ее мужа очень любили. Я узнавал его коллег, учеников, они пришли без приглашения, точно на какую-то стихийную демонстрацию тихого протеста против выходки судьбы. Все говорили о тесте, и я был согласен с большей частью того, что слышал. Элиза плакала, я стоял рядом и держал ее за руку.

– Ты, наверное, очень устал, пойди отдохни, – сказала она.

И мне показалось, что мое присутствие ее стесняет и она выпроваживает меня спать не потому, что заботится о моем здоровье, а потому, что хочет побыть с матерью. Впрочем, они все равно не смогли бы остаться вдвоем – многие гости, скорее всего, собирались провести на стихийном траурном бдении всю ночь. Может, я неправильно истолковал интонацию Элизы, но, по-моему, она хотела, чтобы меня при этом не было. Потому ли, что я не так сильно любил ее отца? Или из-за того, что мелькнуло у меня в глазах, когда я узнал о его смерти? Я не мог отделаться от мысли, что она разглядела Петербург в моих мыслях.

– Да, пожалуй… – не сразу ответил я.

– Можете лечь в кабинете, на раскладном диване, – сказала мать Элизы.

– Спасибо большое.

Наверное, мое “спасибо” прозвучало с излишним жаром, но его подогрела жалость. Подумать страшно, как ей сейчас невыразимо плохо. За сорок лет она практически не разлучалась с мужем ни на день. Они принадлежали к тому же поколению, что и мои родители, – поколению, для которых принцип “жить вдвоем” оставался непоколебимым. У них была одна жизнь на двоих. Даже когда он уезжал собирать материалы в Прагу, она его сопровождала, хотя мало интересовалась этими изысканиями. Как вытерпеть такую потерю, такую ампутацию собственной половины? Теперь ей придется в одиночку доживать их общую жизнь, которая вдруг стала непомерно велика.

Выходя, я шепнул Элизе, что люблю ее. “Если понадоблюсь, буди меня в любое время”. В ответ она только молча коснулась моей руки и не сказала, что тоже любит. Я поднялся в кабинет, ужасно расстроенный. Собственно говоря, с той минуты, как пришла трагическая весть, и до сих пор я оказался нужен в единственном качестве – как владелец водительских прав. Когда ты хочешь разделить горе близкого человека, а тебя отстраняют, это очень больно. Не стоило об этом думать. В тот вечер мои чувства были совершенно не важны; Элиза, на которую обрушился такой удар, могла чувствовать что угодно, я же не имел никакого права ее за это хвалить или осуждать. Но право на безмолвное мнение за мной оставалось, и все во мне громко вопило.

Интенсивность боли: 3

Настроение: гнетущее

Я думал, что рухну спать, даже не раскладывая дивана, но тут мое внимание привлекли листки на письменном столе. Слова на бумаге еще не остыли – в том же смысле, как говорят о неостывшем трупе; словно рука, которая их выводила, еще не выпустила пера. Так, значит, это последнее, что написал тесть. Он столько раз с азартом рассказывал о своих замыслах, и ему уже, верно, представлялось, как у него берут интервью или даже как его книгу изучают на уроках истории. Всю жизнь он не мог дождаться, когда уйдет на пенсию и сможет наконец все свое время посвятить этому труду. Один за другим я выдвигал ящики стола – в них лежали стопками сотни исписанных, с заметками на полях, страниц вперемешку со всякими документами и газетными вырезками. Пораженный этой колоссальной работой, которая так и не выльется в публикацию, я опустился на стул. Вот оно – классическое незаконченное… И это показалось мне едва ли не страшнее смерти.

Конечно, я не собирался равнять себя с тестем, но это открытие напомнило мне о романе, который я начал и забросил. Я написал тогда несколько десятков страниц, и они тоже остались чем-то незаконченным. Вот уже второй раз за день я думал об этом своем литературном поползновении. Не важно, был у меня талант или нет, важно другое: что моя жизнь могла сложиться совсем иначе. Быть может, я ошибся в выборе пути. Эти раздумья заставили меня с особым волнением читать заметки тестя, и хоть я не все понимал, но просидел над ними довольно долго.

Так, за столом, и заснул. Уронив голову на рукописные страницы. Проспал я несколько часов, и за это время успел увидеть несколько снов, очень похожих на реальность. Наконец проснулся, пошел в ванную умыться и увидел, какие красные у меня глаза. Как мог бесшумно спустился по лестнице. В гостиной никого. Комната, где совсем недавно толпились самые разные люди, дышала удивительным покоем. Как ни странно, тут было чисто прибрано. Нигде ни одной рюмки, даже подушечки на диване разложены ровно, как в мебельном магазине. Кто все это сделал в таких обстоятельствах? Наверняка моя жена. Легко представляю себе, как она старается занять ум делами по хозяйству и по возможности оттянуть момент, когда придется лечь и ворочаться без сна. Я прошел на кухню и понял, что она не ложилась вовсе. Она сидела на табуретке, облокотившись на стол, и даже головы не повернула, когда я вошел. Оцепенела, как накануне дома. И точно так же – я снова подумал, как похожи реакции матери и дочери, – застыла около кофеварки теща. Ждала, пока готовый кофе нальется в чашку, не соображая, что она уже полная. Прошло несколько секунд, прежде чем они меня заметили. И до странности синхронно посмотрели на меня и произнесли одно и то же: “Хочешь кофе?”

Я выпил чашку и настоял, чтобы они отдохнули. А я возьмусь улаживать формальности. Они согласились и пошли прилечь. Прежде всего надо было позвонить на работу, предупредить, что меня какое-то время не будет. Матильда горячо посочувствовала мне. Но минуту спустя пришло сообщение от Гайара:

Прошу как можно скорее прислать копию свидетельства о смерти.

Не унимается, значит. Этот новый враждебный выпад меня уже не удивил – я ведь знал теперь его настоящее лицо. Даже лучше, если злоба будет выплескиваться открыто. Я переключился на другие дела. Теща дала мне перед уходом папку с лаконичной надписью “Похороны”. Вероятно, они уже что-то сделали, предвидя мрачный исход, когда тесть болел раком. И вот теперь этот конверт с похоронными распоряжениями пригодился. Все было детально продумано и оплачено. Я подумал, что когда-нибудь настанет и моя очередь… не умирать, а выбирать себе гроб.

Через три дня мы собралась на кладбище. Дочь приехала за день до похорон. Признаюсь, что, несмотря на печальный повод, я обрадовался возможности провести с ней целых два дня. Сын очень сожалел, что не может приехать – у него разгар сессии. Вдали от нас ему не с кем было разделить горе. Мы вспоминали о нем, когда проходила траурная церемония – он был бы тронут тем, как сердечно люди прощались с его дедом. Элиза с Алисой стояли, плотно прижавшись и словно поддерживая друг друга. Хоронили безвременно скончавшегося человека, полного энергии и жизненных планов. Один из друзей припомнил парочку забавных историй с его участием, так что все заулыбались. И кто-то сказал: “Он был бы доволен, что мы так о нем говорим”. Вообще-то трудно знать, что бы понравилось или не понравилось мертвому. Но тесть действительно любил веселье и весельчаков. Меня он поначалу считал мямлей. А я просто перед ним робел. Бесспорно одно: он, как и мой отец, всегда всех оттеснял. Любил, чтобы все вращалось вокруг него одного. В этом смысле – да, сегодня он был бы счастлив.