с Вишневской в одной музыкальной школе и виртуозно играет на мандолине. Я впервые обратил внимание на этот инструмент, когда слушал прикольную песню черепахи Тортиллы из фильма. Спросил маму, на чём ей аккомпанируют, и мама сказала, что это играют на мандолине. Она похожа на половинку груши с хвостиком, на которую натянуты струны. Играют обычно не пальцами, а с помощью маленькой пластинки-медиатора. Есть мандолины, которые изготавливал Страдивари.

Загорского раньше все знали как Марика, но в последнее время он требует от своих почитателей называть его Марком. Вот уж кто никогда не появлялся без галстука-бабочки! Их у него была, наверное, целая «стая», только не «легкая». Мне, конечно, не было бы до него никакого дела, но несколькими днями раньше я с парнями из их класса стоял в очереди за какими-то булочками, и услыхал, как эта знаменитость сказала:

— Девки с высоким интеллектом поддаются дрессировке еще лучше.

Когда я слышу такие гадости, то если они не задевают лично меня или моих друзей, я умею сдерживаться и не храню их в памяти. Но в этот раз я насторожился и после уроков попробовал задержать Ванду и спросить, что за дела заставляют ее каждый раз избегать нас с Шишкаревым после школы. Но она отмахнулась и умчалась куда-то на верхние этажи. Тогда я решил дождаться ее в школьном дворе. Шишкареву это показалось чистой воды блажью, и он потопал домой к своему целлофану.

Ждать мне пришлось довольно долго, но, наконец, появилась радостная Вишневская, а рядом с ней эта гадюка с бантиком. И, представьте, он шел, о чем-то рассказывая и размахивая руками, а Ванда тащила его рюкзак! На некотором расстоянии от них толкались парни из восьмого и откровенно ржали над Вишневской, но она этого не замечала. И я понял, о ком шла речь в буфете! Так вот, ни минуты не колеблясь, я подбежал к ним, выхватил рюкзак из рук Ванды и швырнул его под ноги солисту на щипковом инструменте. Вишневская, естественно, стала отпихивать меня в сторону, полагая, что я собираюсь врезать Марку по роже. И я бы врезал, но между нами встал здоровый бугай из восьмого. В общем, я загремел! Оттащили меня, а Ванда, ничего так и не поняв, понеслась куда-то за солистом. Но рюкзак свой Марк САМ нес!

На следующий день Ванда на уроки опоздала. Это значит, чтобы со мной не объясняться. А когда я попытался сказать ей, чтобы она не была такой дурой, обозвала меня «диким». Родьке я попытался в двух словах объяснил, что происходит между Вандой и Марком, но он как-то не врубился. Мои слова в его сознание, как краска в целлофановый мешок, проникали слишком медленно. Когда после шестого я попросил Ванду пойти с нами в Дубравку поговорить, она согласилась. Но нормального разговора у нас не получилось. Я же не мог дословно повторить ту фразу, которую услышал от Солиста. А другие слова о том, что Марк дрянь и ее как девочку в грош не ставит, Вишневскую не убеждали. Они, видите ли, вместе должны на юбилейном концерте выступать, поэтому у них особые творческие отношения. А ее школьная математическая слава тут ни при чем. И что я должен был делать? Я только руками развел.

А Шишкарев, по-прежнему, относился ко всему несерьезно, и заявил мне:

— Ну и пусть эти музыканты сходят с ума! Тебе это надо? Купи слона!

Пускай бы он парням из восьмого предложил забить! Потому что они через день подловили меня, когда я один из магазина шел, и орден под глазом мне подвесили. А я только и сумел одному гвардейцу пуговицу на куртке оторвать. Шишкарев здорово переживал потом, все рвался в восьмой разбираться. Но теперь уж я ему сказал:

— Убейся об стену!

Какой толк в наших подвигах, если Ванда такой глухарь!

Если дорожишь дружбой

Градов нотаций мне в тот день не читал, быстро натер морковку, положил её на носовой платок и велел у глаза держать. И можете себе представить, когда мы с мамой на следующий день встречались, под глазом у меня только небольшая припухлость осталась.

И еще, если бы он меня расспрашивал «почему и за что» меня разукрасили, я бы молчал, как партизан. Но вот он просто мне посочувствовал и я, как маленькая девочка, все сразу ему выложил.

— Если дружбой с Вандой дорожишь, то наберись терпения, — сказал Градов спокойно. — Девочки в вашем возрасте часто ведутся на таких парней, как Марк. Но этот паршивец должен знать, что ваши с Вандой отношения он разрушить не может. А она, по-моему, умная девочка, и очень скоро разберется, что к чему.

А потом добавил печально:

— Ничто не ново в этом мире…

И тут я не выдержал и спросил его о том, что давно хотел узнать:

— А это правда, что деньги, которые Вы маме передали, — это наследство Вашего друга Павлика?

— Да.

— Вы лично продали «Харлей» и разделили деньги пополам?

— Не веришь?

— Нет.

— А мама?

— Ну, вы так художественно все расписали, но она тоже, по-моему сомневается. Марта деньги в сейф положила, на хранение.

Градов ужасно расстроился, и всё это ясно отразилось на его лице.

— Ёжкин кот! Прости, сынок! Но ведь по большому счету — это правда! Пашка действительно официально завещал нам свой «Харлей», который стоил эти злосчастные 700 тысяч! Но не мог же я забрать его у сестры! У нее было трое детей! Так что я стою и буду стоять на своем. Это столько денег, сколько Пашка нам завещал. А ты, парень, ешь пироги с грибами и держи язык за зубами! Кстати, я там грибы жарю, сделаем жаркое. Картошка — за тобой. И это будет по честному.

Я вздохнул и поплелся на кухню чистить картошку.

* * *

В субботу мы были у мамы втроем: я, Градов и Марта. Мама показалась мне, как в первый раз, когда мы с Лёшей… с Градовым… пришли в санитарный день, — в каком-то лихорадочном состоянии. Блестящие глаза, румянец пятнами, а говорить старалась спокойно. Когда пришло время уходить, мы с Мартой вышли на улицу, а Градов задержался. У автобуса, на котором уезжала Марта, он передал ей листок и сказал:

— С этим нужен Ваш совет, а с остальным я справлюсь сам. Созвонимся в воскресенье.

Я сообразил, что на следующей неделе ожидаются какие-то перемены в мамином лечении, и прямо спросил об этом у Градова. Он увиливать от ответа не стал,