Кензо, облагораживала парой мушкетерских перчаток от Ива Сен-Лорана, но, стоило ей предстать передо мной обнаженной, без всяких примесей, в первичной простоте, как сейчас, когда голос мужчины предложил мне встретиться, я ощущала, что мне необходимо свыкнуться с этой реальностью, мысленно разделить на клочки и собрать ее вновь – в присущей мне манере, с неизбежной добавкой мечты, чтобы смягчить ее и суметь держать под контролем.

Любовь без мечты – это плоско, это уродливо.

Почему женщина выбирает черное платье? Потому что ей нужно во что-то одеться.

Безумие проявляется в цвете.

Почему мужчина звонит женщине? Потому что ему хочется лучше узнать ее. Гораздо лучше.

Мне нравятся только загадочные платья, – платья, что сами по себе представляют головоломку, теорему Пифагора, уравнение Эйнштейна, я люблю ансамбли, где заложена проблема, сложные для решения костюмы, постоянный вызов: какие туфли подойдут к юбке длиной до середины икры? На высоких каблуках я похожа на простушку, на низких – на домработницу. Как выглядеть раздетой в разукрашенном бисером топе, как выглядеть одетой в джинсах? Или, например, сумка. Это, по сути дела, остров, скажем так: некий остров, всегда не зависимый от окружения. И когда речь идет о разрешении загадки образа, сумка превращается в неизвестную величину. Остается определить значение этого неизвестного, чтобы найти решение. Пальто с укороченными рукавами в комплекте с костюмом от Шанель скончалось в Далласе вместе с Джоном Кеннеди. С той поры костюмы во всем мире выглядят по-сиротски, и все женщины, что отказались от пальто в стиле Джекки ради стеганых пуховиков, знаковой черной шали или плаща Коломбо, оказываются перед проблемой: что надеть с?.. Проблема почти метафизическая. Некоторые, даже те, что имеют отношение к великим мыслителям в сфере тонких материй – то есть кутюрье, оказываются совершенно не способны ответить на вопрос: что надеть поверх платья с украшением на спине, поверх платья с рукавами «буф», с воланами в стиле фламенко, с напуском в стиле XVIII века? И не найдя ответа, они дрожат на ступеньках парадной красной лестницы в Каннах.

В школе я любила математику, уравнения первой и второй степени, алгебраические уравнения, тригонометрию...

Мне нравится поиск. Это целое дело, если ты любишь одеваться эксцентрично, не так как все. Ищешь магическую связь, которая смогла бы внезапно соединить немыслимое платье с невероятным пальто, бредовую пышность со шляпкой Мери Поппинс, просмотренной и исправленной Шарлем Броссо или Филиппом Моделем.

У Бога возникло желание позвонить мне, и он позвонил. Он не ищет. Он находит.

Бог напоминает черное платье: длина до середины икры, рукав три четверти, прозрачное. На мою долю выпадает придумать основу, цветную подкладку; мне предстоит возвысить платье с маркой «сделано внизу», без аксессуаров, непродуманное, в ранг платья с маркой «сделано наверху».

Никто не в состоянии отвечать за серьги, за стратегию, за стекляшки, мушкетерские перчатки, шарфы с бахромой, позументами, кружевами, хвостиками норки; никто не в состоянии отвечать за алиби, за ожидание, что абсолютно необходимо, чтобы поджечь бикфордов шнур любовного процесса. Аксессуары для внешнего облика – то же самое, что чувство для любви: это соль жизни.

Вполне возможно, что Бог читает мысли, как я – ткани, что он позвонил потому, что ощущал некий пробел, огромный как дыра в кармане. Он прорвался в него. Его смех высвободил мой собственный. В каком-то смысле я последовала за ним. Он позволил себе вернуться назад, заставил зазвонить телефон в моей квартире, в моем обретенном рае, приложился ухом к трубке, чтобы слышать звук моего голоса, чтобы пробудить меня, едва погрузившуюся в сладкие грезы, пробудить, как Спящую Красавицу в спящем лесу, – он поступил, как тот, что убил спешившего к ней прекрасного Принца, он потревожил меня, в моем сиреневом кимоно с изумрудно-зеленой подкладкой, с вышитым на спине защитником-драконом, меня, уютно устроившуюся в глубине моей гардеробной, похожей на кладбище, с чашкой английского чая в руке – того самого, что предпочитала Вирджиния Вулф, по утверждению владелицы булочной, которая подарила мне его на Рождество, – под роскошной крышей из юбок, заполненной моими прежними историями; именно здесь я, убаюканная раскачиванием пластиковых чехлов, задевавших мои щеки, и запахом ландышей и нафталина, что сопутствовал стольким объятиям, тихо мечтала о Боге.

Нужно ли было возвращать меня к жизни? Знаю, мечты могут осветить жизнь, подобно наркотику, они превращают ее в волшебство, и в таком случае я рискую вообще не выйти из моей зачарованной хижины.

Нужно ли было в таком случае воспринимать Бога как спасителя?

Связи между ложью и кокетством трудноопределимы. В развороте всех своих любовных историй я предпочитаю начала. Я даю старт любовной истории и покидаю ее в самом расцвете. Я напоминаю нянюшек, которых призывают на несколько дней для ухода за новорожденным ребенком, а затем отсылают прочь. Бог – это отблеск улыбки Ламорлэ. Быть может, ему следует остаться воспоминанием?

Обычно я могу контролировать свои мечты. Но эта от меня как-то ускользала, тревожила, выходя за пределы обычного кокетства; вдруг этот незнакомец в багги собирается внести беспокойство в мою упорядоченную жизнь, как отделы «дзен» в «Барни», «Колетт» или «Bleu comme bleu»? Почему он будит во мне спящие желания? Невозможно ответить, почему случается так, что в голове раздается музыка, почему один вид человека, не слишком отличающегося от прочих человеческих существ, заставляет сердце неистово биться, будто у лошади после бешеной скачки.

Я смотрела на свои платья – старые, новые, зимние платья, платья с декольте, с глухим воротником, – и все они принимались водить хороводы, танцевать би-боп, рок-н-ролл. Сцепившись манжетами рукавов, они витали вокруг меня. Некоторые из них шаловливо приподнимали подолы, другие, более прямые и робкие, держались скованно. Платья улыбались, отпускали насмешки в адрес нового простофили, попавшегося в наши сети, предвкушая, как они его разыграют. Мне был хорошо знаком этот танец восставших платьев – фарандола, Карманьола. Проскальзывая внутрь каждого из них, я некогда исполняла все эти па, полуобороты, вращения, резкие движения, прыжки, антраша, сходящиеся и расходящиеся фигуры танцев; я исполняла их уж не помню с какой ноги; я приклеивала к спине все эти «следуйте за мной, господа»; я обертывала эти ленты вокруг шеи, щиколоток, цепи – вокруг талии; опускала на лоб эти обручи, да, я была хиппи, яппи, зизи-баба, бобо, гранж и йети; я верила в Будду, в мир и любовь, в славные семидесятые, в «SOS-расизм!», на мне были всамделишные и переводные татуировки, я прокалывала уши, ноздри и пупок, я истекала кровью у М. Рамиреса, короля пирсинга. Я была подкрашена, загримирована, раскрашена, позолочена до кончиков пальцев, едва не сгибаясь под тяжестью украшений, снабжена искусственным загаром, накладными ресницами, различными кремами, колорирована, эпилирована, как стриптизерша, Азеддин-Алайятизирована, Лагерфельдизирована, Унгаротизирована, стиснута, стянута, пластифицирована, анимализирована, подпоясана, плиссирована, разглажена, сложена, разряжена, как цирковая лошадь, и – свободна. Мне был знаком этот припев платьев в песенке: