В глазах директора наш последний, выпускной, класс был слишком «буржуазным», чтобы нас можно было радикально переделать. Школе пока еще недоставало «новой» программы обучения, новых учебников, а нам — «прогрессивного мышления». Поэтому на нас махнули рукой и решили допустить к выпускным экзаменам, а потом уж заняться новыми — во всех смыслах — учениками. Вожделенные учебники (притом одинаковые для всей Польши) уже готовились к печати, а передовому мышлению еще только предстояло расцвести. При содействии Управления безопасности.

Не заставили себя ждать кое-какие изменения и по другую сторону баррикад, то есть среди учеников. В нашем выпускном классе было человек тридцать, и, по меньшей мере, у пятерых из нас стали проявляться все более однозначные признаки новых настроений. В будущем двое дошли аж до Центрального комитета, а остальные — до секретарей воеводских и других партийных организаций. Почему? На такие личностные вопросы я не хочу и не умею отвечать.

Учился я все хуже. Часто линял с уроков. Все равно куда. Лишь бы не идти в школу. Вместо того чтобы вставать около восьми утра, я долго спал, а потом читал, не вылезая из постели. Зимой смеркалось рано. Время шло, и от голода у меня начинало сосать под ложечкой, что странным образом доставляло мне какое-то извращенное наслаждение. Продолжая лежать, я заключал сам с собой пари: сколько я еще выдержу. По-видимому, дома не было никакой еды, иначе я встал бы и приготовил себе хотя бы бутерброд. Неухоженность, запущенность квартиры способствовала моей лености. Чем хуже — тем лучше.

В школе я тоже вел себя странно. Нашего учителя биологии мы все дружно не любили. Он вечно строил гримасы, демонстрируя свое безмерное отвращение к нам, ученикам. Сейчас я его понимаю, но тогда, как и все, не любил. В начале урока он обычно открывал классный журнал и после садистски долгого размышления, во время которого в классе нарастало напряжение, в конце концов называл имя ученика, которого хотел спросить. Однажды он вызвал меня. Я встал и уже собрался перечислить органы зверушек, которых мы прорабатывали на прошлых уроках, но взглянул на его лицо — и меня вдруг охватило жгучее желание избавиться от «всего этого». То есть не только от зверушек и физиономии учителя, но и от школы, от Кракова, от Польши. Мне захотелось оказаться где-нибудь невероятно далеко — так далеко, что просто… нигде. Это «нигде» малость меня успокоило. Но, чтобы с чего-то начать, я решил избавиться от лицезрения учителя и отвернулся. Здание бывшей гимназии Новодворского находилось напротив Вавеля, а занимались мы в тот день на третьем этаже. Я перевел взгляд на крыши Вавельского холма и вдруг заметил на одной из них словно бы маленький костерок. Зимнее утро было, как всегда в Кракове в такую пору, похоже на сумерки, к тому же все тонуло в однообразной серости тумана. Но огонь был живым, как… скажем, как сердце. Разумеется, объяснялось это очень просто. Рабочие ремонтировали крыши Вавеля, частично разбирая их до стропил, а так как было холодно, они разожгли костер. Но для меня самое существенное то, что я помню этот случай с восемнадцати лет.

Так вот, я смотрел вдаль, и биолог напрасно ждал моего ответа. А мне вдруг стало решительно на все наплевать, чему я страшно обрадовался. Желчные шутки учителя в мой адрес я пропускал мимо ушей, они интересовали меня не больше, чем муравей под микроскопом. Учитель, видя мое равнодушие, оставил меня в покое и разрешил сесть. Я сел, целиком поглощенный своим открытием. Оно пригодилось мне четырнадцать лет спустя, когда я уехал из Польши. А открыл я тогда, что никакая сила не может меня переубедить, если я на что-то решился.

История с биологом повторялась неоднократно, пока наконец не превратилась в рутину. В начале урока учитель вызывал меня, я поднимался, биолог задавал мне вопрос о зверушке, а я, глядя на него, упорно молчал. Одноклассники заранее предвкушали этот спектакль, но потом он и им наскучил. Пришла весна, и об этой истории постепенно забыли. Не забыли только я и биолог. Должен признаться — на выпускном экзамене он все же поразил меня: поставил мне «удовлетворительно», позволив перешагнуть этот порог. За что я ему очень благодарен.

Мать в то время была в санатории. Ей сделали пневмоторакс, и не похоже было, что она вернется домой в ближайшее время. Я навестил ее в Закопане. Она встретила меня тепло, но казалась чуть отстраненной. Может быть, потому, что впервые находилась в необычной ситуации, то есть среди чужих?

По мере приближения выпускных экзаменов одноклассники заранее выбирали себе профессию. Я же долго не мог определиться. Ругал себя за инфантильность и неприспособленность к жизни. Наконец вроде бы решил поступать на архитектурный, но как-то не слишком уверенно. В глубине души меня продолжали мучить сомнения. В тот период мне не хватало взрослого мужчины, который в случае необходимости поддержал бы меня, помог советом. Отец на эту роль не годился, а совет требовался чрезвычайно. В результате, весь в сомнениях и колебаниях, я все же выбрал архитектуру. Это был компромисс между двумя направлениями: «художественным», близким моей натуре, и «солидно-практичным», на что настраивал меня отец. Тогда я еще считался с отцом.

Но сделать выбор оказалось недостаточным. В системе высшего образования произошли перемены. По разнарядке места — и на архитектурном, и на других факультетах — предназначались в первую очередь «рабочим», затем «крестьянам», а уж напоследок «трудовой интеллигенции». К какой категории принадлежал я? Принимая во внимание мою родословную — ко всем трем.

С тех пор ежегодно за каждое место на любом факультете боролись десятки и даже сотни абитуриентов. Так что, поступая на архитектурный, я принимал в расчет и проигрыш. Архитектура могла оказаться недосягаемой.

Последний экзамен я сдал 19 марта 1949 года. Еле переполз на «другую сторону зрелости». С общей оценкой — «удовлетворительно». Я объясняю это все большим пренебрежением к учебе, а также тогдашним моим состоянием, близким к истерическому. Меня очень тревожил вопрос: что, если я не сдам экзамены на аттестат? Однако просто учиться и хорошо к ним подготовиться у меня не было сил. С другой стороны, я очень хотел получить свидетельство о своей зрелости. Это означало свободу. Поэтому я сначала не поверил успеху, а потом пришел в необузданный восторг. Его степень можно понять по одной выходке — детской, но спонтанной. После объявления результатов мы с Лешеком Хердегеном[66], с которым я тогда дружил, пошли к нему домой. Уселись в его комнате, и старенькая няня принесла свиные отбивные. Внезапно меня осенила идея — как отомстить за долгие годы школьных мучений. Я поделился своим замыслом с Хердегеном, который охотно с ним согласился. Как только няня, оставив еду на столе, вышла, мы тотчас же схватили тетради по математике, уже совершенно, по нашему мнению, бесполезные, и испещрили страницы жирными пятнами от котлет. Это и было нашей местью. Хотелось бы отметить, что у свободы много имен.

С месяц мы бродили сами не свои, опьяненные свободой. Но, кроме того, что я навсегда освободился от школьных уроков, в моей жизни мало что изменилось. Все мои проблемы остались при мне.