— Храни его до весны, — сказал он, глядя на безмолвные, холодные серые поля по которым гулял промозглый ветер. — До той поры мы сюда не вернемся.

Зима оказалась снежной, и на тропинке, ведущей к маленькому домику, лежали такие сугробы, что Эмили ни разу не смогла подойти к нему поближе. Но думала она о нем очень часто и радостно — о том, как среди снегов он ожидает весны, жизни и исполнения давних желаний…. В целом та зима была счастливым временем для всех. Дин не уехал, а его чарующая любезность заставила старых леди из Молодого Месяца почти простить его за то, что он Кривобок Прист. Впрочем, тетя Элизабет никогда не могла понять больше половины его высказываний, а тетя Лора ставила ему в вину перемену в Эмили. Эмили, действительно, изменилась. Кузен Джимми и тетя Лора видели это, хотя остальные, казалось, ничего не замечали. Часто в ее глазах было странное беспокойство. И чего-то не хватало в ее смехе. Он не был таким неудержимым, таким непринужденным, как прежде. Она стала женщиной раньше времени, думала тетя Лора, тяжело вздыхая. Было ли ужасное падение с лестницы Молодого Месяца единственной причиной этой перемены? Была ли Эмили счастлива? Задать этот вопрос племяннице Лора не осмеливалась. Любила ли она Дина Приста, за которого собиралась в июне выйти замуж? Этого Лора не знала, зато она знала, что любовь не принадлежит к числу явлений, подчиняющихся простым правилам… а также и то, что девушка, которая так счастлива, как должна быть счастлива помолвленная девушка, не расхаживает часами взад и вперед по своей комнате в темноте, когда ей следует спать. Эти бессонные ночи нельзя было объяснить тем, что Эмили сочиняет рассказы, так как Эмили больше ничего не сочиняла. Напрасно мисс Ройал в своих письмах из Нью-Йорка уговаривала и отчитывала ее. Напрасно кузен Джимми потихоньку выкладывал время от времени на ее письменный стол новую «книжку от Джимми». Напрасно Лора робко намекала, что не стоило бы бросать писательскую работу, ведь начало было таким хорошим. Даже презрение, с которым тетя Элизабет объявила, что всегда знала, как быстро Эмили надоест этот труд — «непостоянство Старров, вы же знаете», — не ужалило Эмили настолько, чтобы она вернулась к перу. Она не могла писать… она никогда не будет даже пытаться снова начать писать.

— Я заплатила все мои долги, и у меня достаточно денег в банке, чтобы купить то, что Дин называет свадебной мишурой. А вы связали для меня крючком два кружевных покрывала, — сказала она, немного устало и с горечью, тете Лоре. — Так что… какая разница?

— Это… твое падение с лестницы… лишило тебя… твоих прежних честолюбивых надежд? — запинаясь, спросила бедная тетя Лора. Наконец она произнесла вслух мысль, пугавшую и мучившую ее всю зиму.

Эмили улыбнулась и поцеловала тетю Лору:

— Нет, дорогая. Мое падение с лестницы не имеет к этому никакого отношения. Зачем тревожиться из-за того, что так просто и естественно? Я собираюсь замуж, мне предстоит теперь думать о моем будущем доме и муже. Разве этим не объясняется мое нежелание думать о… других вещах?

Конечно же этим все должно было объясняться, но в тот же вечер на закате Эмили вышла из дома. Ей хотелось хотя бы ненадолго сбросить оковы, в которых тосковала ее душа. Подходил к концу апрельский день, теплый на солнце, холодный в тени. Даже в полуденном воздухе ощущался легкий холодок, а вечер оказался совсем промозглым. Сморщенными серыми облаками было затянуто все небо, если не считать чуть поблескивающей желтой полоски на западе, в которой на фоне темного холма стоял печальный и красивый молодой месяц. Казалось, в мире не было ни одного живого существа, кроме Эмили. Холодные тени, протянувшиеся по безжизненным полям, придавали весеннему пейзажу невыразимо унылый и траурный вид. Он вызывал у Эмили чувство безнадежности, словно лучшее в жизни уже осталось позади. Все, что Эмили видела вокруг себя, всегда оказывало на нее большое влияние… быть может, слишком большое. Однако она была рада, что это такой суровый вечер; любой другой стал бы оскорблением для ее мятущейся души. Она слышала, как за дюнами содрогается море, и на память пришли строки одного из стихотворений Робертса[37]:

Прибой серее скал,

И берег холодный пуст,

А в сердце имя то,

Что впредь не сорвется с уст.

Чушь! Жалкая, глупая, сентиментальная чушь. Чтобы больше этого не было!

За несколько часов до этого почта принесла ей письмо от Илзи. В нем говорилось, что Тедди возвращается домой из Европы. Ему предстояло отплыть на «Флавиане». Он собирался провести дома большую часть лета.

— Если бы только все было уже позади… прежде чем он вернется, — пробормотала Эмили.

Неужели ей суждено всегда бояться завтрашнего дня? Быть довольной сегодняшним днем, даже счастливой, но вечно бояться того, что может произойти завтра. Неужели ей предстоит жить такой жизнью? И откуда этот страх перед завтрашним днем?

Она взяла с собой ключ от Разочарованного Дома, в котором не была с осени. Ей хотелось посмотреть на него. Красивый, ждущий, желанный. Ее дом. В атмосфере его очарования и здравомыслия ужасные страхи и сомнения исчезнут. К ней вернется дух минувшего счастливого лета. Она задержалась у садовой калитки, чтобы любовно посмотреть на него… Милый маленький домик, уютно устроившийся под старыми деревьями, которые приглушенно вздыхали, как они когда-то вздыхали над ее детскими мечтами. Внизу, у подножия холма, лежал пруд Блэр-Уотер, серый и мрачный. Она любила этот пруд в любую погоду, сверкающий летом, серебряный в сумерки, таинственный в лунном свете, улыбчивый от расходящихся по его поверхности кругов в дождь. Она любила его и сейчас, темный и задумчивый. Была какая-то пронзительная печаль в этом мрачном, неподвижном, выжидательно замершем пейзаже, словно — странная мысль мелькнула в ее уме — словно он боялся весны. Как преследовала ее эта мысль о страхе! Она подняла взгляд за верхушки ломбардских тополей, к вершине холма. И вдруг в бледном разрыве между облаками засияла звезда — Вега из созвездия Лиры.

Содрогнувшись, Эмили торопливо отперла дверь и вошла. Дом казался нежилым… и ждал ее. Она пошарила в темноте, отыскивая спички, которые, как она знала, лежали на каминной полке, и зажгла высокую бледно-зеленую тонкую свечу рядом с часами. В мерцающем свете перед ней предстала красивая комната, точно такая, какой они с Дином оставили ее в последний вечер. Там была Элизабет Бас, не знающая, что значит страх, Мона Лиза, смеявшаяся над ним. А что же леди Джованна, которая выглядела такой безгрешной в профиль, но никогда не поворачивалась, чтобы прямо взглянуть на зрителя? Знала ли она его, этот едва ощутимый, тайный страх, который невозможно выразить словами, страх, который, если попытаться заговорить о нем, показался бы смешным? А прелестная и печальная мать Дина Приста? Да, она знала страх; он был и теперь в ее глазах на портрете, освещенном этим тусклым таинственным светом.

Эмили закрыла дверь и села в кресло под портретом Элизабет Бас. Ей было слышно, как мертвые сухие листья мертвого лета зловеще шелестят на буке прямо за окном. И ветер поднимается, поднимается, поднимается. Но ветер нравился ей. «Ветер свободен… Он, в отличие от меня, не в кандалах». Она сурово подавила непрошенную мысль. Ни к чему думать об этом. Свои кандалы она сковала для себя сама. И надела их добровольно, даже охотно. Теперь не остается ничего другого, как носить их красиво и грациозно.