Стефан не обманул маму. Он вышел из ванной босиком, хотя пол был холодный, следовало ходить только в тапках. Он не высушил голову феном, он не вымыл за собой ванну, не сложил грязные вещи в стиральную машину. Стефан пересёк холл, в кухне быстро нашёл нужную вещь…

— Сынок, ты хочешь кушать? — мама контролировала обстановку, не отрываясь от сериала. — Не хватай ничего из кастрюли! Я тебе разогрею, всего понемножку, супчика и купатов…

Нет. Я не хочу супчика. Я хочу, чтоб ты, наконец, сдохла. Стефан направился в мамину спальню. Пространство между китайской вазой и индийским метровым слоном занимала плазменная панель. Мама куталась в розовый атлас на розовом диване. Стефан подошёл к ней сзади, нагнулся и поцеловал. Волосы мамы сегодня очень вкусно пахли ванильным муссом. Он крепко взял её за волосы, испытывая ощущение удивительной лёгкости, и трижды сильно ударил ножом. Он держал маму и сквозь слёзы смотрел на экран. Он был счастлив.

— Я не хочу супчика и купатов, — сказал он. — Я буду есть мясо из кастрюли…

…Сара Гандлевская в третий раз протягивала руку с ключом к магнитному замку, и в третий раз не находила в себе сил отпереть подъезд. Она не представляла, как смотреть в глаза отцу и что ему говорить.

Конечно, его можно обмануть. В очередной раз можно соврать, что результатов контрольной не объявляли, что дневник остался на проверке, что химичка до сих пор больна…

— Сара, ты хочешь опозорить всех нас?

— Доченька, Академия управления — это не трамвайный парк! Твой отец оплатит поступление, но халтурщики вылетают оттуда в первую же, зимнюю сессию!

— Сарочка, в нашей семье не рождались дурачки. Если ты не подтянешь физику…

— Моя дочь не пойдёт учиться в какой-нибудь педа-го-ги-ческий, моя дочь будет человеком!

Боже. Боже. Боже.

Позади кашлянули. Сара автоматически вошла в подъезд и шагнула в лифт. Она привалилась лбом к холодной стене, так голова болела чуть меньше. Потом она достала зеркальце, но не увидела собственного лица. Саре показалось, что глаза за линзами приобрели нелепый зеленоватый цвет, а зрачки стали слишком широкими. После того, что стряслось за последнюю неделю, ещё и не такое почудится!

С химией ситуация катастрофическая давно, но до поры от отца удавалось это скрывать. В конце концов, один провальный предмет он бы ещё пережил. Но позавчера ей влепили по «жбану» Хорёк и историчка, страшильная Колбаса. В глубине души Сара признавала, что физик прав. Он заранее предупредил, кого будет спрашивать на следующем уроке. Он почти всегда так поступал, давая возможность подготовиться, и слыл человеком справедливым, несмотря на бредовую кличку. Впрочем, Хорька многие недолюбливали, и Сара в том числе.

Своей дотошностью физик слишком походил на папу.

— Сара, мы с мамой освободили тебя от всех обязанностей, только учись!

— Если я услышу на родительском собрании, что ты не стараешься, берегись!

— Ты вынуждаешь папу встретиться с учителем истории…

— Гандлевские не выдержат позора, если их ребёнок…

Боже. Боже. Боже.

…Сара вышла из лифта и надолго замерла перед цветной витражной дверью. За витражом — всего две квартиры; семье Гандлевских не хватило совсем немного, чтобы выкупить пентхаус. Справа от лифта находилась ещё одна полупрозрачная дверь. Там имелся ничейный балкончик, с которого начинала свой восемнадцатиэтажный бег вниз пожарная лестница. Сара невидящим взором следила за играми голубей на перилах. Голуби порхали свободно, их не ждали жернова Академии управления, их не прочили в аппарат губернатора, их не заставляли зазубривать даты сражений.

Историю заваливать недопустимо.

— Дочка, я создаю тебе тепличные условия…

— Сара, репетитор считает, что двух раз в неделю тебе недостаточно. В чём дело, Сара?

— Сара, все развлечения — потом. Мы не можем сорваться, идёт самый ответственный этап!

Боже. Боже. Боже.

Она сорвалась. Она прогуляла репетитора. Она получила «неуд» по физике. Она надерзила историчке. Она не успеет переписать контрольную по химии.

Сара нагнулась над перилами. Голуби вспорхнули, ворковали где-то выше, под козырьком крыши. Внизу на разные лады гудели провода. Ещё ниже смеялись, варили что-то вкусное, кажется — грибной суп. Божественный запах грибного супа… Сара вдруг вспомнила, как они ездили в лес, собирали грибы, договаривались, что засушат их на зиму, чтобы потом приглашать гостей на самый вкусный домашний суп, но не выдерживали, варили и жарили, и съедали всё сразу.

Когда это было? Очень давно, лет восемь или девять назад. Машину вела мама, в машине чудесно пахло свежими грибами, хвоей, солнечным лесом, тёплый ветер кидался в окна паутинками, а папа сидел рядом, крепко держал её за плечо и спрашивал таблицу умножения. После таблицы умножения он спрашивал её наизусть стихи, затем снова переключился на математику. Сара старательно отвечала, ощущая на плече тяжёлую горячую ладонь. С каждым новым примером ладонь становилась всё тяжелее, а солнечный свет разменивал золото на серебро, серебро сменялось тусклой медью. Мама поворачивалась назад, улыбалась чуть неестественно, чуть слышно просила мужа прекратить, неловко пыталась перевести разговор на стороннее, весёлое…

А Саре уже не хотелось грибов, не хотелось никуда ездить вместе, а хотелось вырваться, на полном ходу вылететь из открытого окна и смешаться со свободной лесной жизнью…

Сара ещё ниже перегнулась через перила. Нет, войти в дом и признаться отцу в поражении она не в силах. Каждая её плохая оценка — это его поражение, его личная катастрофа и позор. В семье Гандлевских не выносят позора.

Шестьюдесятью метрами ниже ребёнок выпустил в небо два шарика — голубой и зелёный. Сара засмеялась. Она загадала, что если шарики полетят вместе, то всё сложится хорошо. Шарики полетели вместе.

Сара засмеялась ещё громче и полетела им навстречу…

…Симона Грач обожала старшую сестру. Старшую сестру нельзя не обожать, ведь она так много делает. Анжела всегда на гребне волны, Анжела — самая лучшая, она надежда и опора, она светоч и маяк для младшей, непутёвой и бездарной.

Симона извлекла из серванта три тонкостенных стакана, очень дорогих, расписанных золотыми цветами. Эти стаканы доставали в исключительных случаях. Например, когда папу выпустили из тюрьмы, потом — когда Анжела поступила на свой японский факультет, или когда умерла бабушка.

Сегодня намечался как раз такой случай. Кое-кому предстояло умереть.

Симона сложила стаканы в плотный пакет, завязала его и несколько раз ударила молотком. Потрогала, удовлетворённо кивнула и снова принялась колотить. Времени у неё оставалось не так много, очень скоро они все появятся. Придёт ли папа — это большой вопрос, поскольку папа — существо непредсказуемое. Но папа заботил Симону в меньшей степени. Папу, скорее всего, убьют и без неё. Иногда она, лёжа в постели перед сном, закрывала глаза и не могла вспомнить его лицо. Маму помнила, Анжелу, обеих покойных бабушек, дядю Феликса, и прочих родственников с фамилией Грач. Она отчётливо помнила даже тех, кто уже несколько лет сидел в тюрьме, и тех, кого видела совсем ребёнком. Только лицо отца расплывалось, дрожало, как расплывается и дрожит солнечный закатный диск, вызывая слёзы и желание отвернуться.