1970-х годов зрителя стало интересовать острое слово: то, что говорилось в тесном кругу друзей, зритель слышал со сцены и с экрана. В это время ставился диагноз социальным болезням общества, искались корни, причины этих болезней… Сейчас, когда диагноз ясен, надо лечить эти болезни. Лечить можно, по моему убеждению, только искусством, духовностью, формированием души.

«Бум» в театре кончился, зрители перестали приходить в театр за ответами на бередящие душу вопросы. Поиски социальных откровений сегодня в публицистике. «Властители дум» сегодня не в театре. Но где? Писатель пописывает – читатель почитывает; актер «выкладывается» – зритель аплодирует и спокойно идет домой. Что это? Усталость души, закрытость и – как самозащита – равнодушие? В театре зритель не включается в творческий процесс действия, не следит за непрерывностью, точной психологической разработкой образа большими актерами, а холодно отмечает недостатки спектакля и реагирует только на сильно действующие грубые акценты.

Актеры такого уровня, как Смоктуновский, давно ушли вперед от запросов такого зрителя, но, к сожалению, упустили на каком-то этапе формирование его сознания.

А в последнее время мы излишне увлеклись заседаниями, административными преобразованиями, сменой лиц на местах и терминологией, забывая, что главная наша задача – я говорю в первую очередь об актерах – это пробуждать души. Ведь русское искусство всегда со знаком «SOS» – «спасите наши души».

Чтобы общественные идеи внедрились в душу, газетных и административных перестроек мало. Хотя понимаю, что это тоже нужно. Но ведь от того, что мне будут платить больше, от того, кто и в какой форме будет руководить, – актер не заиграет лучше…

Нужно общее усилие духовной перестройки, пробуждение интереса к творческому мышлению…

Но врачевать души могут только очень честные, понимающие свое назначение люди. Через индивидуальность, а не через стереотипы массового сознания можно сегодня решать наши задачи – и в искусстве, и в общественной жизни.

Я, признаюсь, скучаю по старому подробному, несуетному театру, по длинным, в пять актов, спектаклям, по закрытому занавесу перед началом, за которым ожидаешь чуда, по бумажным листьям, по кубкам из папье-маше, по актерским паузам, по тому театру, где Мольера ставят не так, как современную пьесу…

Я скучаю по спектаклям и фильмам, которые меня потрясали в детстве и юности…

Я скучаю по «Идиоту» с участием Смоктуновского…

Говорят, всему свое время…

А что такое «время»? Вне социально-психологического аспекта? Физики говорят, что время – это вид протяжения. Масштаб индивидуален. Вы замечаете, как одни люди жалуются, что «время сейчас летит, ничего не успеваешь…», а другие, наоборот, говорят о застойном характере нынешнего времени? Знаю одно: если человека лишить восприятий извне, он вовсе потеряет представление о течении времени. Следовательно, чем большее количество сведений он поглощает в единицу времени, тем быстрее для данного человека течет время. Может быть, мы сами себя перегружаем ненужной информацией? Или топчемся на одном месте, пережевывая одну и ту же истину?

Несколько лет назад в соседних павильонах на «Мосфильме» снимались одновременно две чеховские пьесы: «Дядя Ваня» и «Чайка». Смоктуновский играл дядю Ваню, я – Аркадину. Каждый раз, опаздывая на спектакль и пробегая через соседний павильон, я наталкивалась на сидящего в кресле Иннокентия Михайловича в гриме и костюме дяди Вани: «Здравствуйте, Иннокентий Михайлович! Как дела?» – на ходу спрашивала я. «Все ужасно, Алла. Сижу. Жду. Никто ничего не делает. Воротничок плохо сшит. Непрофессионализм. Режиссер ничего не понимает в Чехове…» Так продолжалось приблизительно месяц.

Потом я уехала на Неделю советских фильмов в Италию с «Дневными звездами» и «Шестым июля». В Италии я первый раз. Масса впечатлений. Города. Люди. Кино. Встречи. За неделю прожила несколько лет по насыщенности. Возвращаюсь. Опять съемки в «Чайке». Опять пробегаю мимо сидящего в той же позе Иннокентия Михайловича. «Здравствуйте, Иннокентий Михайлович! Как дела?» И в ответ слышу подобное: «Все ужасно. Сижу. Жду. Никто ничего не понимает. Воротничок…» – «А помните, Иннокентий Михайлович, в японской поэзии: “В горах побывал лишь семь дней, а в мире тысяча лет пронеслась”».

Этот ход – разного восприятия времени – я, кстати, предложила потом Ларисе Шепитько, когда снималась у нее в фильме «Ты и я». В фильме от меня уходит муж. Без объяснения. Уезжает неожиданно на Север, бросив все. Я не знаю об этом и в течение дня звоню ему из города и, естественно, не застаю. А у него на Севере в это время проходит зима, наступает лето. Он работает. Кого-то спасает. Новые люди. Другое течение времени… Но многие зрители не были подготовлены к такому восприятию времени, не поняли наш замысел, недоуменно пожимали плечами и спрашивали, почему это она ему звонит целый летний день – ведь у него уже там зима…

Без ощущения своего времени человек жить не может. Может быть, время – условие существования нашего «я»? Разрыв – смерть. Время – это состояние нашей души.

Говорят, что время – необратимо… Мы не можем физически вернуться в прошлое… Но что такое прошлое? То, что прошло? А что значит – прошло? Ведь для каждого человека в прошлом заложена непреходящая реальность настоящего, текущего мгновения. Иногда прошлое в определенном смысле даже реальнее, стабильнее, устойчивее настоящего. Настоящее скользит и уходит, как песок меж пальцев, и обретает свою материальную весомость лишь в воспоминаниях о нем. Или в воспроизведении. Искусство делает Время обратимым.

– Иннокентий Михайлович, как вы относитесь ко времени?

– Я по-прежнему чувствую себя 25-летним. Правда, в последнее время стал почему-то уставать…

У Конфуция: «Время бежит? Бежите вы. Время стоит!».

В актерской профессии, особенно когда играешь классику, одно время наслаивается на другое. Актер живет как бы в двойном восприятии времени. Иногда в ролях происходит присвоение чужой биографии, чужого времени – времени и биографии персонажа, которого изображаешь. Мне кажется, что такое перевоплощение в судьбу человека другого времени было у Иннокентия Михайловича Смоктуновского в князе Мышкине. В Мышкине у Смоктуновского был как бы другой пульс, другой отсчет времени, чем у партнеров, игравших с ним рядом, хотя это были прекрасные актеры… Но когда на сцену БДТ в «Идиоте» выходил Смоктуновский, то время останавливалось – зал замирал, затаив дыхание, и вот мы, зрители, жили вместе с ним в двух временных и пространственных измерениях: время Достоевского и сиюминутное время соединялись, давая нам объем и растяжение. За один спектакль мы успевали прожить несколько жизней…

– Иннокентий Михайлович, сколько лет вы играли Мышкина?

– С 1958-го по 1962-й.

– А я вас видела в этой роли, по-моему, в 67-м?

– Это было – спектаклей 5–6 перед гастролями в Лондоне и Париже. Я на этих гастролях за месяц сыграл 17 спектаклей – переутомился и заболел.

– Чем?

– Туберкулезом глаз.

– Я думала, эта болезнь у вас была от