Он заметил, что Ева Ренхель слегка напряглась.

– Ну не довольно ли? Ты всегда шутишь над этим?

– Над любовью?

– Над тем, что тебя убьют.

Губы Фалько искривились в жестокой усмешке:

– Если смогут.

Потом скользнул быстрым взглядом по ее фигуре, обтянутой и обрисованной туго подпоясанным кушаком макинтоша с поднятым воротником. Белокурые коротко остриженные волосы, не закрывавшие длинную крепкую шею. Пухлые, красиво вырезанные губы, не тронутые помадой. Когда она шла, держа его под руку, он ощущал близость ее теплого и крепкого тела, и она была приятна ему и так же естественна, как сама жизнь, как сама плоть. Ее не смущало, что она стоит почти вплотную, сделал он вывод. И пальцев с обломанными ногтями и желтыми пятнами не стеснялась ни в малейшей степени. Она была уверена в себе – ей приходилось быть такой ради того, что она делала. Того, что делали они обе. Тысячи мужчин содрогнулись бы от одной мысли об этом.

Они почти дошли уже до конца улицы Хисберта, до ведущего в порт подземного перехода, когда началась воздушная тревога: над самой головой у них с крыши военно-морского госпиталя завыла сирена, которую там и тут немедленно подхватили другие, более отдаленные. По улице, уже погружавшейся в красноватые вечерние сумерки, к устроенным в скалах убежищам бежали кучки местных жителей.

– И нам бы надо, – сказал Фалько.

И они ускорили шаги по направлению к ближайшему, где собралось уже человек тридцать: пожилые люди, матери с детьми, солдат и моряк. Под сводом плясали и множились тени. Последними прибежали двое ополченцев, неся на руках немощную старушку, и сейчас она лежала на разостланном одеяле, слабо постанывая. Лица у всех были напряженные, ожидающие, мрачные. С отблеском тревоги в глазах. Терпко и густо пахло потом, страхом, табачным дымом. Почти все мужчины курили. Вдалеке, но все ближе и ближе то и дело бухали взрывы. Внезапно где-то неподалеку грохнуло – задрожали стены. Женщины закричали, и тотчас дети откликнулись им плачем.

– Твари фашистские, – сказал кто-то.

Фалько со своими спутницами устроился в узком проходе у двери. Девушки сохраняли спокойствие, даже когда бомбы стали рваться совсем рядом. Он достал сигареты, и все трое закурили.

– Что это у тебя за акцент? – спросил Фалько.

– Почти незаметно же, – сказала Кари.

– Кому как.

Ева сжато рассказала, что ее отец, горный инженер, был англичанин, женившийся на испанке. Руководил разработками в Линаресе, а потом его перевели в Картахену. Мать Евы умерла родами, и девочка росла и воспитывалась в семье отца. Она часто приезжала сюда; ей нравились и страна, и народ. Отец умер через несколько недель после начала войны; ей досталось небольшое наследство. Она приехала в Картахену вступать в права, и тут вспыхнул мятеж. Рента – привилегия буржуазных паразитов – испарилась, когда банк национализировали. В муниципалитете нужны были люди, знающие языки, а она свободно владела французским и английским. И получила должность переводчицы.

– Завидное место, – одобрил Фалько. – То, что надо.

Грохот разрывов, перемежаемый отрывистой дробью зениток, стал отдаляться. Когда и это стихло, Фалько выглянул наружу:

– Идем?

– Пошли.

Они выбрались в темноту. Под ногами хрустело разбитое стекло.

– Каким ветром тебя занесло в Движение?

Девушка ответила не сразу. Три черных силуэта выходили на эспланаду перед портом. Все тонуло во тьме – лишь в разрывах туч сияла луна. Позади, над стеной, сирена возвестила отбой воздушной тревоги.

– У меня еще до войны были друзья по эту сторону, – наконец сказала Ева. – Члены «Фаланги» или сочувствующие. Я увидела, какая кровавая вакханалия творится вокруг, и поняла – надо что-то делать. Кари познакомила меня с братом и остальными. И я вступила в Женскую секцию «Фаланги».

– И страшно не было? И сейчас не боишься?

– Она ничего не боится, – вставила Кари. – Сроду не видала такой отважной девчонки. И Хинес так же считает.

– Да нет… боюсь, конечно, – сказала Ева. – Постоянно боюсь.

– Почему же тогда?

Она не ответила. Фалько спохватился, что они незаметно оказались у самых ворот порта и их может задержать патруль.

– Еще скажут, что огоньком сигареты подавал сигналы самолетам.

– С них станется, – засмеялась Кари.

– Вот я и говорю.

Они пошли назад – к стене и площади, где стояла ратуша. Огромные магнолии, которыми была обсажена эспланада, укрывали их своей густой темной сенью.

– Ты так и не сказала, почему стала фалангисткой, – напомнил Фалько.

Девушка опять промолчала.

– Ты когда-нибудь видела Хосе Антонио? – настаивал он.

– Один раз, на митинге в Мадриде.

– Ну и…

– Мне понравилось, как он говорит. Просто, доходчиво. Видно, что человек культурный…

– И красивый.

– И это тоже.

– Ты и сам недурен, – рассмеялась Кари. – Тебе бы еще рубашечку голубую…

– Предпочитаю белые.

– То-то и оно… А жалко.

Они дошли до Ратушной площади. Слева угадывались силуэты боевых кораблей, кормой пришвартованных к причальной стенке. Следов бомбежки не видно. Справа, в верхней части города, зарево небольшого пожара четко очерчивало стены старинного собора.

– Я люблю Испанию, – наконец произнесла Ева. – Мне было бы очень стыдно смотреть на то, что тут творится, и ничего не делать.

– Это мотив… – начал Фалько.

– Мужской? – резко, почти агрессивно перебила она.

– Основательный, – договорил он.

– С Евой происходит то же самое, что и со мной, – встряла Кари. – Вся разница, что я буквально вскипаю от негодования при виде всего этого. Когда вижу, как анархисты, социалисты, коммунисты, сепаратисты раздирают нашу Испанию на части… А Ева воспринимает все иначе. Она спокойней. И любит, и ненавидит не так бурно.

– Вы занялись опасным делом. Может быть, обе не до конца осознаете, чем все может кончиться.

– Не говори так! – вскричала Кари, слегка ударив его по плечу. – Вновь улыбнется весна!

Это была строчка из «Лицом к солнцу», гимна «Фаланги», и тут уже не мог не улыбнуться Фалько.

– Когда кончится, тогда и осознаю, – сказала Ева.

Кари снова уцепилась за руку Фалько. У нее был очень довольный вид.

– Ну что, Рафа, или как там тебя зовут на самом деле – понравилась тебе моя подружка?

– Очень, – кивнул он. – Очень понравилась.

– Но только напрасных надежд не питай.

Мимо прошел ночной патруль. Их не окликнули и не остановили. Лишь на мгновение луч фонарика высветил их лица и тотчас же погас. Силуэты растаяли во тьме, оставив позади звук шагов и тихое позвякиванье карабинов.