Полина посмотрела на меня искренне и без тени сомнений. Взглядом, мягким как беличья кисточка.

Не выдержав, я наклонился к ней, так близко, что почувствовал теплое дыхание. И неуклюже нашел мягкие губы.

Затем поцеловал снова. Вышло удачнее.

На языке осталось долгое послевкусие.

В этот момент я знал, что она станет моей женой.

По двору разносилось: «…о-он готов дотяну-уться до звезд, не считая что это-о сон…».

А насчет кошек я соврал. Звезд на небе нет потому, что они все живут здесь, в многоэтажках: сидят на подоконниках, гуляют по крышами, поют и целуются.

Гитарист заглох на полуслове, провалившись в сон. Мы сидели в обнимку.

Было четыре часа утра, третье свидание, пять лет тому назад.

* * *

Открываю глаза. Наверху журчит женский смех. Полина? Приподнимаюсь, вскидываю голову. Там, над потолочным перекрытием, где-то в детской, ветер теребит железяку.

Ветер теперь мой сосед — обжился на втором этаже. Разорвал пленку балкона и заходит по ночам. Бродит по комнатам, шаркает, что-то бормочет.

Встаю, пинаю стоящий у стены рюкзак. Тот падает, и из него сыпятся пустые консервные банки. Звонко катаются по полу железные пираньи, гремят, отливая холодным блеском. Из зубастых пастей выползли тени.

Роюсь в рваных коробках. Ага! Тяжелая и нетронутая, последняя банка. Хотя есть еще горстка крупы, оставшаяся от таджиков, работавших здесь прошлой весной. Не важно, все равно еда вся — сплошная пресная масса.

Сажусь на столбики книг, растираю скрипучие веки.

Хуже всего — чай закончился. Вот как быть без чая в минус двадцать один? Чем-то ведь нужно согревать холодные внутренности. Хоть хвою кипяти.

Тыкаю пальцем, набивая труху в деревянную трубку. Чиркаю спичкой. Снова чиркаю. Да чтоб тебя! Лезу в железную бочку и достаю огонь.

Пламя дергается несколько секунд и нерешительно спрыгивает в желоб. Сухие крошки чернеют. Из маленького вулкана поднимается извилистый дым. Трубка приятно лежит на ладони, потрескивает, будто пенятся волны. Если прислушаться, в шипении тлеющих крошек слышны голоса.

Горение нивелирует эффект мухоморов и заставляет их тошно вонять. Сухие шляпки лучше заваривать. А с остатками — только так. И все равно дым этот, плотный и вонючий, помогает притупить боль. Рассеивает назойливые мысли, разъедает горло. Но кому важно горло? В такой мороз рот не захочется открывать.

Курю. На языке копится горькая слюна, сплевываю.

Опускаю веки.

* * *

Мы поженились в декабре на пляже под длинными и гладкими, как шеи динозавров, пальмами. Повсюду на песке были разбросаны кокосовые снаряды, зеленые и коричневые. Чернокожий босяк в лохмотьях бродил с рюкзаком, собирая зеленые.

Шумел прибой. Полина стояла на фоне моря, улыбаясь, в свадебном платье с красной атласной лентой, широко повязанной вокруг талии. Под ногами хрустел белый, как сахарная пудра, карибский песок. Вокруг кружили яркие желтые бабочки.

И больше никого. Это был наш день, только наш! Надев на ее тонкий палец обручальное кольцо, я поднял жену на руки и понес, не знаю куда. Просто шлепал голыми пятками по морской пене. Полина смеялась. Нас преследовали бабочки.

Шли годы.

Я уволился из офиса и начал собственное дело. Бизнес шел хорошо. Мы ни в чем себе не отказывали. Решили построить за городом дом.

Четвертый совместный наш декабрь оказался подозрительно теплым. Ни мороза тебе, ни ветра. С неба лениво падали клочья. Не иначе, кошки подрались в поле из одуванчиков. Белый пух лег на кончики ушей и облепил одежду.

Мы молча брели по пустой и заснеженной улице. Молодые рябины качались в мерцании фонарей, бросая на тротуар дрожащие тени. Неуклюжие снегири обгладывали ягоды с сахарных веток.

Там, в самом конце Камышовой улицы, заканчивается не только улица, но и город. Если перебраться через ров, то попадаешь в лесок. Проследовав дальше, по сугробам, мимо деревьев, выбираешься на открытое пространство, полное неподвижных камышей с пушистыми шапками.

Никаких зданий. Лишь бескрайняя пустошь, покрытая ледяной коркой. Ширь такая, что глаза, совершенно не привыкшие смотреть вдаль, начинают слезиться.

Мы гуляли вдоль залива, и под ногами хрустело. Казалось, шагаем мы по краю мира, с которого можно свалиться, как с какой-нибудь скользкой крыши.

Снежный покров стер границу воды и берега, и мы даже не заметили, что идем по хрупкому льду. Пока тот не затрещал китайской хлопушкой. С криками мы поскакали к твердому основанию.

Природа осталась невозмутимой. Снег сыпался кокосовой стружкой, заметая наше присутствие.

— Сюда, — веду жену в чащу деревьев.

Сугробы здесь глубже, ноги утопают в рыхлую подушку по колено.

Полина попыталась что-то спросить, но я не расслышал. Тяну за руку.

Останавливаемся среди худых осин.

— Как же красиво, — смотрю вверх на исцарапанное небо. — Необычное место!

Полина даже не оглянулась.

— Погоди, тут что-то есть, — опускаюсь на колени.

Раскидываю пушистый снег.

Из глубины сугроба показался уголок газеты.

— Не надо, — спешно проговорила жена. — Пойдем быстрее.

Действительно, никогда не знаешь что спрятано под коварным снегом. В лесополосе на окраине города.

Вытащив из-под снега находку, поднимаюсь.

— Это тебе, — протягиваю тюльпаны.

Полина резко убрала руки, словно перед ней не цветы, а трупики белых мышей.

Смотрит испуганно:

— От-куда?

— Говорю же, — встаю вплотную, — место магическое.

— Нет!

Она попятилась назад и, не удержавшись на ногах, плюхнулась в снег.

Полина сидела в сугробе, вздрагивая, закрыв лицо ладонями. Челку и рукава облепил сырой пух. Не сразу получилось разобрать, жена смеется или всхлипывает.

«Наверное, прогадал с тюльпанами», — подумалось мне.

Стряхнув мокрым рукавом слезы, жена посмотрела на меня. Ее лицо выразило неописуемую горечь — смесь грусти, злости, отчаяния и вкуса гранатовой кожуры.

Мной завладел ужас. Череп проткнуло. Будто с высокой крыши свалилась сосулька, вскрыв кость. Глаза запеленало чем-то горячим и едким. Я умер. Там, в ту же секунду.

Растворяясь в небытие. Только бы не видеть этого взгляда — хуже пытки.

На меня смотрели глаза ненавидящей женщины.