Открываю дверь, но тут же захлопываю.

— Хотя, пойдем лучше на кухню, — тащу за собой, — надо найти штопор и оливки. Без них вино пить нельзя. Тебе ведь нравятся оливки?

— Оливки… — слышится голос позади, — просто обожаю.

Резко поворачиваюсь:

— Говорят, если человек сходит с ума от оливок, это диагноз, похуже шизофрении!

Не дожидаясь ответа, включаю свет и направляюсь к стоящему в углу кальяну.

— Обрати внимание на это чудо египетской ручной работы… — поднимаю с пола полуметровый стержень в стеклянной вазе, — нержавеющая монолитная шах…

Смотрю на Полину.

Она застыла посреди кухни, перед мольбертом, под желтым светильником, позолотившим волосы и блузку.

Тихонько приближаюсь. Встаю вплотную, чуть сзади, чуть касаясь подбородком хрупкого плеча. Рассматриваю картину под тем же углом.

Холст еще не высох, пестрит и пахнет масляными красками. В центре композиции женщина, стоящая спиной: в руке держит солнце — подсолнух, а вокруг сказочный мир, растут грибочки и творится волшебство.

Волшебство, правда, вершится не только на холсте. Полина ворвалась в мою жизнь, словно вспышка. Тропическая молния, осветившая серость офисных будней программиста. Зарядила вдохновением, включила второе дыхание.

Последние ночи я не сомкнул глаз. Сидел на кухне, дирижируя кистью. Как псих. Зарос щетиной, чуть не поранился мастихином.

Ведь эту девушку так хочется удивлять! И то, как она принимает ухаживания, через какие планки я перепрыгиваю — все пропитано ощущением чуда. Рядом с Полиной я становлюсь другим.

— Картина еще не закончена, — шепчу на ухо.

Гостья стоит завороженная, изучает холст. Глаза налились блеском, улыбка обнажила сладкие ямочки на кремовых щеках.

— Это… это я? — наконец произнесла она.

В ее голосе читалось восхищение. Да, Полина не была лишена мужского внимания, за ней щедро ухаживали, но столь чувственный акт, видимо, она принимает впервые.

— Невероятно! — поворачивается. — Не знала, что ты пишешь маслом.

Наши лица оказались совсем близко. Ее голубые глаза в желтом свете лампы стали фисташковыми. По позвоночнику побежали искры, горло и губы пересохли. Я не решился поцеловать. А через секунду стало поздно — энергия момента ушла. Тогда Полина подошла к окну и кротко забралась на широкий подоконник.

Не свожу с гостьи восхищенного взгляда. Ощущение волшебства потрескивает на кончиках пальцев. Вкручиваю дрожащими руками штопор в горлышко бутылки.

Это наша третья встреча. Ну как встреча — свидание! Настоящее свидание.

Первое получилось скомканным, совсем коротким, сорок две минуты, если точнее. В кафе на Чернышевской после работы, а заканчиваю я в шесть.

Тогда я совсем переволновался. Тараторил как полоумный и подумал, что все безнадежно испоганил. Но когда проводил Полину до метро, она сказала, что было забавно. Тогда, набравшись смелости, я предложил пойти в кино, и она согласилась.

В кино шел фильм, от которого в памяти не осталось и следа. Наверное потому, что я практически не смотрел на экран, а любовался скольжением картинок по ее профилю. И все ждал, когда рука спутницы нырнет в корзинку с поп-корном, чтобы тоже туда залезть и невзначай дотронуться пальцев, с такими гладкими ногтями.

Во вторую нашу встречу я приехал на машине, к общежитию на юге города. Припарковался во дворе, неподалеку от двух железных контейнеров, зеленого и коричневого. В зеленом копался бомж с рыжей бородой.

Я немного опоздал, ведь все в этот день пошло кувырком: какая-то сволочь слила из бензобака бензин, потому пришлось бежать с канистрой до заправки. Даже не успел переодеться!

Облокотившись на капот, я встал в лучах фар, в спортивном костюме, и неотрывно глядел на дверь подъезда, томно-томно, как мальчик в ожидании деда Мороза.

Смеркалось. Бомж закончил с контейнерами и побрел в следующий двор, гремя мешками, набитыми жестянками. Наконец пружинистая дверь многоэтажки распахнулась. Полина выпорхнула на высоких каблуках, одетая в строгое и изящное, стягивающее колени платье. Расшатанная дверь захлопала за ее спиной, готовая отвалиться.

Выпрямляюсь. Волнение одолевает.

Полина сбавляет шаг. Кокетливо подходит, ступая по дорожке желтых бликов от фар.

Какая же она восхитительная, аж дурно!

Протягиваю цветок и пакет семечек.

— Люблю подсолнухи, — светится в улыбке.

Мне же нравятся семечки и Ван Гог. А больше всего, эти гипнотические ямочки на щеках.

Мы гуляли в парке на Крестовском острове, и к нам стекались голодные утки, а еще пушистые белки. Скормили наглым животным все семечки. Среди деревьев наткнулись на дряхлый пень, поросший опятами, который издалека напоминал спящего наркомана.

После полуночи, устроившись на набережной Васильевского острова, мы наблюдали за тем, как разводятся мосты. Белые ночи были такими бирюзовыми! Небо тихо светилось нежностью, зеркально отражаясь в жестяных крышах домов. Безумное движение машин прекратилось. Город вздохнул.

Створки мостов нехотя поднимались. Полина положила голову на мое плечо. Ничего лучше этого в моей жизни еще не случалось.

Мосты открылись, и по Неве двинулись корабли, ожидавшие весь день. Мы остались на острове, отрезанные от всего мира. Наступила пятница. И мы, как два робинзона, сидящие в обнимку. Укутались в полосатый плед и глядели на длинную баржу, что утаскивала за собой последние обрывки августа.

И вот сейчас — третье свидание. Снаружи стынет дыхание сентября. Шумные косяки птиц улетают на юг.

Мы сидим на подоконнике третьего этажа, свесив ножки. Два шизофреника. Распиваем бордовое вино из пластиковых стаканчиков. Вылавливаем пальцами скользкие шарики из банки. Переглядываемся. Заедаем хмельную терпкость улыбками и соленостью оливок.

Окна многоэтажек постепенно чернеют, гаснет гигантская мозаика.

Во дворе, на детской площадке, кто-то лупит по струнам гитары. Пьяно и фальшиво вопит, словно кастрированный. Так, чтобы все слышали. Иногда, между песнями, жильцы соседних домов высовываются из форточек. Кричат дебоширу заткнуться. Но шальной маэстро продолжает концерт, чувствуя звездный час. Теребит гланды. Зажимает все те же четыре аккорда.

В небе застыли волнистые облака, подсвеченные огнями города.

— Жалко, что нет звезд, — вздохнула Полина.

Звезд в этом городе не увидишь. Даже с третьего этажа.

— Это все голодные кошки, — говорю. — Те, что живут в подвале. Поедают звезды и слизывают Млечный путь шершавыми языками.