Жить с Поваром грустно и противно. Противно и грустно жить с Поваром. С Поваром грустно и противно жить. И вообще, вряд ли это крысячество можно назвать жизнью. Ютились мы в затхлой комнатушке в десять квадратов, где на стене растянут изъеденный молью ковер. По паркетному полу, куда не поставишь ногу, катаются бутылки. Многие из них в итоге застревали в выемках от выпавших дощечек. На пыльном подлокотнике дивана стояла пепельница — пустая банка от шпрот, набитая окурками. Весь этот ежик вонял рыбной кислятиной. В углу, среди груды барахла и старых трусов, сгорбился засохший кактус.

Полина подала на развод.

Мне не хотелось до последнего верить. Надежда еще теплилась. Казалось, вот-вот появится волшебник на единороге, потрясет за плечо и разбудит. Тогда все вернется на свои места, станет как прежде.

Но развод состоялся.

Сразу же после этого я потерял бизнес. Ну как потерял — его отжали, самым гадким образом. Кто-то предал меня. И я утратил доверие ко всем.

Почему-то когда человек падает, остальные стремятся его подтолкнуть. Кажется, в этом городе все, вплоть до подвальных крыс, читают Ницше.

Сойти с ума. Происходящее — лихорадочный бред. Это чужая жизнь. Меня запихнули в шкуру полного неудачника!

Вскоре мой автомобиль подрезала «газель». Зацепила рельсом с грязными стоп-огнями, выбив доджу правую фару. Водила-таджик, болтавший по телефону, вышел и пожал плечами. Хотелось заорать ему в лицо: «Ну почему я?!».

Ответы на вопросы я искал в квантовой физике. Попутно читал Кастанеду.

Вася заметил, что лучше б я пил.

* * *

Наступила холодная осень. Такая холодная, что крысы сожрали клубни растений на клумбе перед домом. Стало ясно, что весной цветы не взойдут. Любимое лакомство грызунов — луковицы тюльпанов. Крахмальные и сахарные, луковицы особенно хороши в запеченном виде, но крысы, естественно, об этом не знают.

Покончив с растениями, зубастые твари приноровились лазить по ночам под капоты машин. Когда мотор еще теплый. Там, в горячем сердце автомобиля, они размножаются, как черви, и обгладывают изоляцию проводов. Периодически крысу убивает током. Об этом ты узнаешь лишь на следующий день, когда из-под капота пробивается запах шашлыка: волосатое тельце запеклось на кипящем моторе мощностью сто сорок девять лошадиных сил.

Выбрасывая обугленный труп, можно уловить нотки тюльпанов, запекшихся в крысиных кишках.

Температура в городе падала постепенно, каждый день на полградуса. По вечерам мы с Поваром сидели за домом на детских качелях. Лузгали семечки, сплевывая в темноту приставучую шелуху.

— …и затем обвинила в измене. Представляешь, нашла у меня в машине женскую сережку! А я, разумеется, и знать ничего не знаю. До этого Полина утверждала, что от меня духами пахнет, и не обычными духами, а «этой бесстыдницы Насти», моей подчиненной. Вот как такое можно унюхать?

Пожимаю плечами.

— Машину десять раз в химчистку отдал, и все равно что-то находила. Я до того привык оправдываться, что подумал: а что, если жена права? Ведь улики-то убедительные! Что, если я на самом деле ей изменял? Только не помню. Вообще-то, у меня память идеальная. Но наверняка тот я, оказавшийся в этом новом говенном мире — у него есть свое прошлое, отличающееся от моего.

— Че?

— Вселенная сдвинулась, ты разве не видишь? Мы теперь в новом времени и пространстве.

Вася смотрит непонимающе.

— Ну, на сервере мапа сменилась. Был раньше «де даст», а сейчас «де нюк».

— А-а, — кивает.

— Солнце светит иначе. Помню такое теплое, желтоватое солнышко. А сейчас, что за белая хрень? Лампа дневного света в ангаре. Другая звезда, ярче старого солнца в разы!

Повар достает папиросу. Огонь на секунду освещает сощурившееся усатое лицо, затем схлопывается в красную точку.

— Дай, — говорит, — пятьдесят рублей до понедельника.

— У тебя нет понедельников, — отвечаю.

— Да ладно, друга-то поддержать.

Достаю мятую купюру.

Его долг уже одиннадцать тысяч шестьсот двадцать четыре рубля. И двадцать одна копейка. На эти деньги можно купить два куба обрезной доски или десять камазов ворованного чернозема.

Может, сознание мое никуда и не перемещалось, просто я идиот?

Вася передает папиросу. Затягиваюсь.

— Ты представь, что Вселенная работает как радио, — кашляю.

— Ну.

— Она меняется, происходят разрывы — скачки. Будто кто-то щелкает переключатель, меняя волну. Понимаешь? При этом все песни существуют всегда, параллельно, на разных частотах. Но твое сознание настроено только на одну конкретную волну.

— И че, епт?

— Как че? Мир сменил частоту!! Мы прыгнули в параллельную реальность, где Полина меня ненавидит. И мне приходится сидеть тут с тобой, алкоголиком.

Вася смачно отрыгивает и встает с качелей. Отходит на десяток метров, остановился. Поднявшись на носки, глубоко почесал между ягодиц, понюхал ладонь и побрел дальше к ларьку.

Через пятнадцать минут возвращается с горячительной жидкостью.

Влезает обвисшими брюками в узкие качели, те скрипуче поскуливают.

— Знаешь, что это за дым, — тычет в небо пальцем, — вон там.

— Крематорий?

— Нет, — срывает крышку с бутылки. — От крематория дым не клубится, и воняет горелыми костями, гадко, как сверлят зуб. А это, братуха, котельная. Она дымит, значит скоро зима.

— И что?

— А то, что не все выживут, — нюхает стеклянное горлышко. — Начинается сезон самоубийств. Многие, очень многие замерзнут. Бездомные собаки окончательно вымрут.

Чешет подмышку, задумчиво смотрит вдаль.

— Лучше всего зимой знаешь кому? Кошкам. Они укроются в подвалах, там крысы и горячие трубы. Дракон тоже переживет.

— Какой еще дракон, ты в своем уме?

— Эту зиму обещают суровой, — разглядывает изумрудную фею на этикетке, — для меня это будет вторая. Поэтому послушай внимательно, нужно запастись алкоголем и ненавистью. На месяцы вперед. Ненависть — живучая падла, преодолеет любой мороз. Только так можно выжить. Это и есть дракон.

Протягивает бутылку.

Чувствую запах фенхеля вперемешку с застарелым потом васиной подмышки.

Мотаю головой.

— Я тебе скажу правду, брат, только не обижайся…

Делает глоток.

Занюхивает грязным рукавом, на котором повисли шарики репейника — видимо, упал в траву по дороге в ларек.