– Это цветок штата Миннесота, – говорит он наконец.

Опять этот цветок. И ни слова о том, почему он, Клинт, закипел от… от чего же? Страха? Гнева? Когда мы ходили смотреть на орхидеи. Я сижу на ступеньке и не решаюсь начать разговор, хотя мне до смерти хочется узнать.

– Если найдешь еще такой же, не срывай, – говорит он. – Запрещено законом.

Будто это хоть в какой-то степени объясняет, почему он так грубо потащил меня из ущелья. И ведь мы оба понимаем, что на цветок нам просто наплевать.

– Это в смысле Не отрывайте ярлычок от матраса, это запрещено законом, или в смысле Не водите в нетрезвом виде, это запрещено законом? – спрашиваю я. Мне просто хочется его подразнить, но Клинт внезапно сжимает челюсти. Его это почему-то задело, как меня задевают воспоминания о звезде Челси Кейс.

– Даже если бы и не было запрещено, не надо их срывать. Они довольно редкие. Расцветают только на шестнадцатый год.

– На шестнадцатый год? Надо же, какие переростки, – вздыхаю я, глядя на заставку экрана. – Ироничненько.

Вместо орхидеи я вижу яростные, неоново-оранжевые буквы; они пульсируют поверх картинки: ДЕВСТВЕННИЦА. ДЕВСТВЕННИЦА. ДЕВСТВЕННИЦА.

Я представляю, как вхожу в экран и кидаю в сияющие буквы огромным камнем.

– Эй, ты вообще тут? – спрашивает Клинт и заправляет выбившуюся прядку мне за ухо.

Я не останавливаю его, не дергаюсь, не отодвигаюсь. Я просто гляжу ему в глаза. Радужки у него такие же темные, как зрачки; глубокий взгляд прокручивается во мне водоворотом. Я боюсь заговорить. Я боюсь, что прокричу слова, которые ждут своего часа; ждут, когда он прикоснется ко мне. Я хочу большего.

Гейб Гейб Гейб Гейб…

– Послушай, – говорит он наконец, – я знаю, что ты не в восторге от байдарок, и поэтому подумал… День нам придется пропустить, но как насчет того, чтобы вечером сходить на день рождения?

– Да, – говорю я.

Его приглашение превращает меня в кашицу. Хихикающую, жеманную кашицу с романтической чушью вместо мыслей.

– День рождения рыбы. – Челси недоверчиво качает головой.

Однако по ее виду не скажешь, что идея кажется ей такой уж нелепой. Глаза у нее загораются, и плечи совсем не напряжены – даже наоборот. Она откинула их назад, да так, что лямка платья то и дело спадает и болтается у предплечья.

Я приказываю себе перестать пялиться, перестать думать о том, какая она сегодня хорошенькая. Но глаза мои упираются в подол платья: желтая ткань подергивается рябью вокруг ее колен, таких же розовых, как сахарная вата в руках у прохожих. Готов поклясться, они на вкус такие же сладкие…

– Рыбы, – повторяет Челси.

– Не простой рыбы. А бетонной рыбы в две тонны весом. Уилли – настоящая легенда, – напоминаю я ей.

Она улыбается, шаркая сандалиями по брусчатке на главной улице Бодетта. Сегодня тут царит карнавал. По тротуарам в ряд выстроились ларьки, демонстрируя домашние варенья и соленья, украшения из проволоки, венки на дверь из виноградной лозы. Бегуны, утром пробежавшие пятикилометровку, бродят в толпе. Их легко разглядеть: спортивные шорты, все еще приколотые на футболки номера. У магазина для туристов проходит конкурс на лучшую резьбу по дереву бензопилой. Сюда принесли статую медведя, вырезанное из дерева морщинистое лицо старика и три варианта самого Уилли.

На деревянных столах в тени зонтиков расставлены кувшины с ледяным корневым пивом и тарелки с жареной снедью. Повсюду смеющиеся лица. Правда, похоже на то, что я не встречу тут ни одного человека, который бы не улыбался и не смеялся.

Впервые за все время мне кажется, что Судак Уилли обладает какой-то особой магией.

И эта магия действует на всех, кроме меня. Я просто не могу приказать своему мозгу заткнуться. Не могу приказать своим нервам успокоиться. Я все спрашиваю себя, а что же мы тут делаем на самом деле. У нас ведь нет повода для празднования, как тогда, когда она поймала рыбу. И с тренировками это событие имеет мало общего. Ну да, мы ходим пешком. Ну и что? Ходим? Это даже не лесные прогулки. Не так уж ужасна ее травма, чтобы простую ходьбу по городу считать упражнением.

Что ты делаешь, Клинт?

– Это совсем не похоже на фестиваль традиционной культуры у нас в городе, – признает Челси, пожирая взглядом происходящее.

Я киваю, уставившись вдаль. Сомневаюсь, чтобы прямо так уж и не похоже. Но с ее стороны очень мило сказать это. Я прямо-таки счастлив. Как от прилива адреналина.

– Холодный лимонад, – говорит она, снимая с запястья сумочку.

– Нет, – говорю я. Меня слегка обидело, как она потянулась за деньгами. Но с чего мне обижаться? Я передаю продавцу четыре долларовые купюры. Мы же не на свидании, да?

Хотя при этом я все-таки надел чистую рубашку, перед тем как зайти за Челси. Побрился. И, почувствовав на коже легкий запах озера, принял душ. И теперь я чувствую себя застегнутым на все пуговицы идиотом. В таком наряде мне место в ресторане, а не на уличном празднике. Ну ладно, хотя бы догадался джинсы надеть.

Я плачу за ее лимонад и увожу от ларька с мигающим изображением лимона. Жестом показываю на знак над огромным тентом. Надпись гласит: «Пивной сад».

– Хм… – Челси крутит соломинкой в стакане. – Я теперь чувствую себя так нелепо со своим лимонадом. Если бы я знала, что ты хочешь пива…

– Да ладно, пошли, – отвечаю я и подталкиваю ее в сторону сада.

– Не заставляйте меня проверять ваши документы, – шутливо басит папа из угла палатки. Он щелчком сбивает крышки с двух янтарных бутылок и протягивает питье усталым бегунам. – И слышать не хочу про поддельные паспорта.

– У меня нет поддельного паспорта, – объявляю я, но папа только закатывает глаза.

– У всех есть. У меня в твоем возрасте тоже был. Но тебе ведь в этом нет никакой надобности, а?

По его тону я понимаю, что он в курсе малинового пива, которое мы с Челси выпили в «Заводи».

Сейчас в этом пивном саду папа торгует своим премированным портером, который варит в «Заводи». Темный, как обратная сторона век, когда поворачиваешься лицом к солнцу, и с теми же темно-красными прожилками.

– Чипсов с пылу с жару не желаете? – спрашивает папа, показывая на вспотевшую маму у фритюрницы. Она небрежно машет нам, но потом замечает, с кем я пришел. И тут по ее лицу расплывается широченная улыбка. Она поджимает губы с видом, который словно говорит: Ага-ага, я знаю, что тут происходит.

Я качаю головой. Но тут раздается барабанная дробь, и у меня больше нет шанса сказать маме, что она все неправильно поняла.

Папа показывает через плечо на импровизированную сцену сразу за пивным садом.