Я почувствовала, что эти люди уже отворачиваются от меня, но не Габриелла, которая никогда не просила ничего для себя, а только покровительства для своей семьи, оказывавшей на нее давление; и не принцесса де Ламбаль, которая была бескорыстным другом, а также и моя дорогая золовка Елизавета, заботившаяся о моих детях, что еще более укрепило связь между нами. Они были моими верными друзьями. Но другие на этом этапе уже стали дезертировать.

Оставался еще один друг, вернувшийся во Францию. Это граф Аксель де Ферзен. Он появлялся на приемах, но у меня никогда не было возможности поговорить с ним, удавалось лишь переброситься несколькими словами. Я чувствовала себя увереннее, когда он появлялся. Я догадывалась, что он ожидает, когда я подам знак, и он будет на моей стороне.

Дофин все больше слабел. Я постоянно находилась в его апартаментах, следя за ним. Тревога за него заставила меня забыть на время государственные дела. Эта трагедия была для меня более ощутимой, более тяжелой, чем трудности Франции.

Я писала о нем Иосифу:

«Мой старший сын очень беспокоит меня. Он несколько горбится, одно бедро выше другого, а позвонки на спине немного смещены и выдаются. С недавних пор его все время лихорадит, он худ и слаб».

Я хотела оставаться с ним все время и самой ухаживать за ним. Но это было невозможно. Оперный театр попросил, чтобы король и я присутствовали на гала-представлении, и Людовик заявил, что, как он думает, все ожидают нашего появления там.

Я боялась этого. Так ему и сказала. Они хотели видеть его, они любили его, но они ненавидели меня. Они питались самой ужасной ложью обо мне. Мне была ненавистна сама мысль посетить оперу, напоминавшую мне о днях, когда я до безумия танцевала там на балах.

— Наш долг — пойти туда, — угрюмо сказал Луи.

Я прошла в детскую, чтобы показать детям свое платье; маленький Луи-Шарль громко закричал от восхищения и погладил ручкой мягкий шелк моего подола.

— Красивая, красивая мамочка, — сказал он. И настоял на том, чтобы показать мне последние трюки Малыша. Малыш был умнейшей собакой в мире, и сын хотел, чтобы она принадлежала ему. Мой бедный маленький дофин лежал в своей постели, его уродливое тельце было накрыто, мне хотелось заплакать, когда я склонилась и поцеловала его. Он обнял ручками мою шею и повис на мне; он любил меня, когда поблизости не было никого, кто бы настраивал его против меня.

Я отправилась в оперу, сохраняя память о детской. Это был прекрасный праздник, и я была рада, что короля так громко приветствовали. Но меня никто не приветствовал, хотя я слышала выкрики «Мадам Дефицит»и «Где бриллиантовое колье?»

Когда я вступила в королевскую ложу, то заметила записку, которая была там приколота. Ее быстренько убрали, но перед этим я успела прочитать слова: «Трепещите, тираны».

На протяжении всего представления я действительно дрожала и не могла успокоиться. А Луи сидел рядом со мной, спокойно улыбаясь, и казалось, что ничто не может вывести его из равновесия.

Какая была радость, когда мой сын, вроде бы, начал немного поправляться. Я забыла все свои тревоги, поверив, что он действительно становится крепче. Он был таким умным ребенком и всегда поражал меня своими высказываниями.

— Он будет очень мудрым королем, — говорила я его отцу, и Луи соглашался со мной.

На него надели корсет, чтобы выпрямить позвоночник, и он никогда не жаловался. Он был маленьким мужчиной.

Мне страстно хотелось, чтобы он научился управлять финансами. В то время финансы были постоянно у меня на уме, и я отдала распоряжение его гувернеру и гувернантке не давать ему больше, чем положено на его содержание. Его очень заинтересовала механическая кукла, которую он однажды увидел, и он страстно желал заполучить ее. Я намеревалась подарить ее, так как он сказал, что просил Бога помочь получить ее. Он сказал мне, что один его слуга напомнил ему, что лучше попросить Бога о мудрости, чем о богатстве.

— На что, мама, — заметил он с улыбкой, — я ответил, что коли я собираюсь обращаться к нему с просьбой, то почему бы не просить сразу о двух этих вещах.

Ну как не восхищаться таким ребенком?

— Дорогой мой, — сказала я, — ты должен обещать мне съедать всю вкусную пищу, которую тебе дают. Ты должен вырасти сильным мужчиной. Твой папа, когда был маленьким, не был сильным, а посмотри на него сейчас.

— Я хочу этого, — ответил он мне.

— Ты должен говорить: «Мы хотим», дорогой мой, как это делает король.

Я пыталась научить его быть королем, поскольку всегда помнила, как его отец считал, что его ничему не учили.

— Король и я говорим: «Мы хотим», мамочка. Но я прав, так как король о себе не говорит «мы».

Он выглядел таким серьезным и умным, что я не знала, что мне делать — плакать или смеяться.

И, как только у меня появилась надежда, он снова заболел. Он проснулся ночью, страдая от ужасных судорог. Он так страдал, мой дорогой сыночек, а я ничего не могла поделать. Доктора постоянно выслушивали его, осматривали, предлагали лечение. Они мучили его пластырями и говорили о прижигании позвоночника. Он терпеливо все это переносил, что было удивительно. Он находил удобным лежать на бильярдном столе, и для большего удобства я положила на стол матрас. Он много читал, главным образом, исторические книги. Я присутствовала однажды при том, как принцесса де Ламбаль попросила его выбрать наиболее интересные места из книги — это была история правления Карла VII, — а он с укоризной посмотрел на мою дорогую глупенькую Ламбаль и ответил:

— Я не знаю, что выбрать, мадам, здесь все так интересно.

По мере того, как он становился все слабее и слабее, он не хотел видеть у себя никого, кроме меня. Его глаза прояснялись, когда я входила.

— Мамочка, — бывало, говорил он, — ты такая красивая. Я чувствую себя счастливее, когда ты рядом со мной. Расскажи мне про старые времена.

Он подразумевал под этим то время, когда мог бегать и играть, как это любит делать его младший брат. Малыш свернется в клубок рядом с ним, а я стану рассказывать о различных маленьких происшествиях из прошлого, таких, как случай в театре Трианона, когда он сидел у отца на коленях и видел меня на сцене.

— Я помню, я помню, — закричит он, бывало. — И что случилось?

Он будет кивать во время моего рассказа, зная его слово в слово, так как эту историю он слышал много раз, — как я забыла слова, и как монсеньор Кампан в суфлерской будке с большими очками на носу судорожно пытался отыскать нужное место в пьесе. Мой маленький сын драматическим голосом закричал на весь театр: «Монсеньор Кампан, снимите свои большие очки. Мамочка не слышит вас».

Он смеялся, я смеялась вместе с ним, но, как всегда, сдерживая слезы.

Возможно, воздух Версаля был недостаточно чистым для него. Один из докторов высказал мнение, не будет ли лучше воздух Ле Мюета.