– П-почти. Он хочет твой п-портрет.

– Мой портрет?

Герда недоуменно вскинула глаза, и Иенс в который раз поразился их глубокой зелени. Как он мог подумать, что Госпожа W красивее? Да эта бешеная пигалица в подметки не годится его Герде!

– Да, твой портрет. Он просил меня пе-передать заказ де Вильегасу и сказал, что заплатит вне зависимости от того, п-понравится ему картина или н-нет. Но мы п-поступим по-другому. Жирная с-свинья не п-получит де-денег. Ты сама нарисуешь кар-картину. Д-даром, что ли, м-мы извели ст-только на краски и уч-чителей? Я воз-возьму его грязные ты-тысячи и куп-куплю на них ингредиенты д-для взрывчатки у Кар-караванщиков. Он ни-никогда не уз-знает, что зап-заплатил за собственную см-мерть. Н-ну, что с-скажешь?

Герда одним грациозным движением поднялась с пола и скрутила волосы в огромный узел на затылке. Возясь со шпильками и не поднимая глаз, она тихо сказала:

– Я согласна.

«Я согласна». Как сладко эти слова звучат для юного любовника или, на худой конец, для старого похотливого козла. Увы, Иенс не был ни тем, ни другим, и покорность Герды на сей раз его не обрадовала. Для начала девушка прихватила мольберт и кисти и переселилась к соседям под тем предлогом, что у них лучше свет и есть большое зеркало. Зеркало Иенс видел. В обугленной раме, скорее длинное, чем высокое, скорее закопченное, чем ясное, наверняка купленное за пару долларов на толкучке, оно вдобавок ко всем перечисленным недостаткам было безнадежно кривым. Отражающиеся в стекле лица – или не лица даже, а хари – поражали уродством. К примеру, физиономию Иенса дьявольский инструмент безобразно растянул, наградил пастью шире ушей с нелепым и хищным оскалом, глаза же, напротив, сделал по-свинячьи маленькими и алчными. Молодой ученый поинтересовался у де Вильегаса, зачем живописцу понадобился этот древний монстр. Тот расхохотался и, колыхая брюхом, объяснил, что увиденное в кривом стекле очень возбуждает их с душкой Йоном в любовных утехах. Иенс сплюнул и больше вопросов не задавал – до тех пор, пока однажды не подглядел, как в зеркале отражается Герда. Бледнее, тоньше и большеглазее, чем в жизни, она оказалась все так же прекрасна. Тогда Иенс понял, что не хочет знать тайну колдовского стекла.

Почти две недели Герда не показывалась, появляясь в каморке Иенса лишь в краткие ночные часы и ускользая на рассвете. Доктор ворчал. Он уже привык к ежедневному ритуалу, кофе и гренкам, к покорному утреннему телу и теплу – а потом так сладко поваляться в постели еще минут десять, глядя, как она хлопочет по хозяйству и поспешно глотает свои настои. За эти дни Иенс понял, как привязался к девушке. Нет, не любовь – о любви он даже не задумывался, – но собственничество, приятная щекотка обладания, уверенность, что она твоя… навсегда. В шатком мире Города, лаборатории, враждующих корпораций и возглавлявших их чудовищ так важно осознавать, что нечто принадлежит тебе и только тебе, неизменно, вечно… как механизмы Туба, да, пожалуй, как чудные изделия троллей. Так пустыня принадлежит Караванщикам, песня – аэду, холод – Королеве… А Герда принадлежала ему. Иенс с нетерпением ждал, когда картина будет закончена. Он даже собирался отпраздновать это событие, может, сводить художницу в ресторан – он никогда раньше никуда ее не водил, как-то к случаю не приходилось. Должно быть, глупенькая обрадуется и перестанет наконец коситься на него отчужденно и странно… Иенс стучался в дверь мастерской Гарсиа и спрашивал: «Уже можно посмотреть?» И из-за плотно прикрытой створки неизменно отвечали: «Погоди. Еще не готово».

На седьмой день Иенс не дождался ответа и вошел. Дверь оказалась не заперта – должно быть, Герда выбежала в булочную или за красками. На облезлом ковре валялись раздавленные разноцветные тюбики, тарелки с остатками соуса и куриные кости. Огонь в камине дотлел и неприятно чадил, а в окно лезла предвечерняя серость. Мольберт с картиной стоял посреди комнаты, в паре шагов от несносного зеркала. Иенс поджал губы. Вечно здесь царил беспорядок, но не творческий, а какой-то грязный, как на заброшенной кухне, и пованивало объедками и нестираными простынями. Бочком, чтобы ненароком не заглянуть в насмешливо скалящееся стекло, Иенс приблизился к холсту. Присмотрелся. И недовольно нахмурился.

На картине изображена была пустыня, унылая рыжевато-серая плоскость от горизонта до горизонта – грубые, широкие мазки, синие тени то ли облаков, то ли гор. На переднем плане торчал колодец с полуразрушенной кладкой. На краю колодца восседал мешок, обряженный почему-то в широкополую фермерскую шляпу, некогда голубую, а теперь выцветшую, почти в тон унылому ландшафту. К полям шляпы пришиты были бубенчики. Рядом с колодцем стояла девочка лет семи. Полуобернувшись, она глядела с холста прямо на Иенса. Обычная крестьянская девчонка в длинной шерстяной юбке и с ведром в руках. Похоже, она пыталась вытащить полное ведро из колодца, тянула изо всех сил, тянула и все равно чуть не выронила, и ведро полетело бы вниз, расплескивая воду и грохоча. Кажется, девочку кто-то позвал – быть может, нашелся помощник, – и вот она оглянулась в полуиспуге-полунадежде, весом своим едва удерживая треклятое ведро… Иенс сам не понял, откуда нахлынули все эти мысли, ведь на картине не было ничего, кроме пустыни, девчонки с ведром и колодца с головой чучела. Ах нет. Еще одно. К ногам девчонки тянулась тень. Тянулась и, не дотянувшись, падала на древнюю кладку. Судя по пропорциям, тень принадлежала мальчику-подростку – хотя что скажешь по тени?

Иенс недоуменно щурился, разглядывая картину так и эдак и уже прикидывая, куда бы ее приткнуть, в какой дальний угол – ведь ясно же, что пейзаж с девчонкой и ведром совершенно не нужен королевскому любимчику, не украшают такими полотнами богатые особняки. Значит, висеть ей в каморке Иенса, где и так уже не продохнуть от бездарной мазни. «Как бы господин Кей не отказался платить», – с испугом подумал ученый. Может, не стоило все же мелочиться и, посулив старому сатиру тысячу-другую, обзавестись еще одним полотном с бесстыдной нимфой или куртизанкой? А Герда так хороша на его картинах – нагая, томная, с блуждающей улыбкой и щедрой грудью…

– Тебе нравится?

Иенс обернулся. Девушка стояла в дверях, и в руке у нее был пучок ландышей.

– Смотри, мне подарили, – улыбнулась она. – Представляешь, какой-то господин, я его даже не знаю, не видела никогда, а он раз – и достал из своего цилиндра ландыши, и говорит: «Это для вас, барышня»…

– Что еще за ф-фокусы? – недовольно сказал Иенс. – И потом, ч-что ты нарисовала?

Лицо Герды вытянулось, словно у нее из рук выдернули ландыши и прошлись по свежей зелени сапогами. Впрочем, разочарование быстро сменилось привычной уже холодной гримасой.

– Тебе не понравилось, – сухо произнесла художница. – Что ж, я другого и не ожидала.

– Н-нет, почему? П-просто я ду-думал, ты на-нарисуешь по-другому.

– По-какому? – ядовито спросила Герда. – По-де-вильегасовски? Да признайся же наконец, ты балдеешь от этой пошлятины, когда я сижу голая, раздвинув ноги. Тебе хотелось бы, чтобы я вечно так сидела, даром что ты начистил бедняге морду…

Иенс сжал кулаки и сделал шаг вперед, но Герда, вопреки обыкновению, не отступила. Стояла в дверях, как давеча, смотрела угрюмо, исподлобья. И Иенс… нет, не струсил, конечно, не струсил. Просто разжал кулаки.