Увидев Алексея, Гриневецкий хотел тут же призвать задержанного. Лыков остановил его:

— Я не успел доложить о своих действиях. Мы с Ивановым сумели проследить путь жертвы до одиннадцати ночи…

Он подробно рассказал о визите в Белозерский полк и о беседе с содержателем ресторана «У Ванды». Гриневецкий с Нарбуттом слушали внимательно и задавали вопросы.

— Неплохо, — констатировал надворный советник. — Хотя красивых брюнеток в Варшаве больше, чем пехотных солдат, тем не менее…

— Я надеюсь на извозчика, что поджидал парочку на выходе. Известно, как наблюдательны иногда бывают швейцары и официанты. Егор Саввич опрашивает свидетелей. Вернется — доложит. Кстати, господа, а почему он до сих пор не имеет чина? Вроде бы сообразительный…

— Места нет, — так же коротко, как раньше Нарбутт, ответил Гриневецкий.

— А когда появится?

— Через три года уйдет на пенсию канцелярский чиновник Мыслик. Появится вакансия коллежского регистратора. Тогда и посмотрим…

Это было сказано таким тоном, что стало ясно: сидеть Иванову без чина еще долго-долго.

— Привести Новца! — скомандовал секретарю Нарбутт.

Вошел воришка и принялся что-то говорить сыщикам по-польски. Витольд Зенонович тут же перебил его:

— А ну давай по-русски! Гляди, по твою грошовую душу приехал пан из самого Петербурга!

Уголовный уставился на Лыкова:

— То я не стою такого внимания…

— Расскажи нам об этом, — Нарбутт выложил на стол часы с цепочкой и брелоком.

— Не розумем, панове полицьянты!

— Брось дурить, лгун. Старуха тебя выдала. Желаешь стать соучастником убийства русского офицера?

Новец побледнел и стал истово креститься на распятие:

— Клянуся Езусом и Девой Марией, он был уже мертвый!

— Судя по ране, офицер умирал долго. Ты должен был застать его еще живым. И не ври мне!

Нарбутт преобразился. Ровное спокойствие исчезло, он сделался резким, глаза буквально сверлили подозреваемого.

— Я простоял пув годжины,[26]не меньше… — тихо признался вор.

— Значит, ты хладнокровно дал человеку умереть. Добрый католик, нечего сказать!

— Но он же ру… — Тут Новец поглядел на Алексея и проглотил несколько слов. — А в каком он был виде! Потроха по земле валялись! Офицера было уже не спасти.

— Пусть так. Ты стоял и ждал. Чего?

— Известно чего. Когда можно будет осмотреть его карманы. Понимаю, это не по-христиански… но у меня большие долги… и давно нет подходящей работы…

Титулярный советник фыркнул:

— Эйсымонт! Ты разве когда-нибудь работал?

Новец смутился и ничего не ответил.

— Давай рассказывай дальше. Офицер должен был кричать на всю округу. Кто еще подходил?

— Да все подходили… которые при свалке. Но я их прогонял. Я же первый нашел! А многие сами убегали, когда видели, кто лежит. Неохота селиться в десятый павильон Цитадели![27]

— А ты, значит, не испугался?

— Тоже было страшно, пан Нарбутт. Все же русский офицер… Но еще больше хотелось кушать.

— Понятно. Ты дождался, пока раненый умрет, и ограбил его. Забрал часы, бумажник, мундштук и портсигар. Так?

— Еще звоты першьчень и спинки, — простодушно добавил вор.

— Золотые перстень и запонки, — пояснил Алексею Гриневецкий.

— Где они? — продолжил допрос титулярный советник.

— Проиграл в карты Мареку Кшивы.

— И ты ничего не знаешь об убийцах, не видел их и не слышал?

— Точно так, пан Нарбутт. Клянусь Маткой Ченстоховской!

Новец ел глазами начальство. Он облизывал губы незаметно для себя и всем видом выказывал готовность расшибиться в лепешку. Было ясно, что вор лжет.

Нарбутт помолчал минуту, потом резко спросил:

— Скажи, Эйсымонт, я хороший сыщик?

— О! Выдающийся, пан Витольд! Об этом нечего спорить.

— Я кого-нибудь осудил зря? Злоупотребил властью? Обидел невиновного?

— Пан Витольд — справедливый человек, это скажут все варшавские воры.

— Тогда почему ты мне врешь?

Новец смутился.

— Мы видим, что ты пытаешься нас обмануть. Тут дураков нет, Эйсымонт. Придется рассказать.

Уголовный молчал. Нарбутт обратился к Лыкову:

— Что будем с ним делать? Не хочет сознаваться.

Тот грозно насупился:

— В десятый павильон! Там из него все выбьют!

— Не надо в десятый павильон! — заверещал вор. — Я скажу!

— Ну так говори скорее!

— Я вправду не видел, кто привез офицера на свалку! Я… я слышал голос.

— Чей голос?

— Того, кто подъехал. Там не было поляков. Говорили по-русски.

— Так чей был голос? Ты его узнал?

— Да. Это очень опасный человек, пан Нарбутт! Его зовут Гришка Худой Рот.

Нарбутт с Гриневецким недоуменно переглянулись.

— Какой еще Худой Рот?

— Это страшный бандит, панове! Русский, беглый.

Витольд Зенонович стукнул кулаком по столу.

— В моей Варшаве есть беглый русский, а я об том не знаю?! Эрнест, как такое случилось? Почему агентура не донесла?

Гриневецкий стал оправдываться перед своим помощником:

— Так ведь большой город, не уследить за всеми!

— В Варшаве не уследить за русскими бандитами? Пан надворный советник! Мы же не в Москве!

— Сейчас дадим установку, быстро выясним…

— Худой Рот. Что за дурацкое прозвище? — не успокаивался Нарбутт. — Как рот может быть худым? У преступника, видно, тонкие губы?

— У русских «худой» означает еще и «плохой», — вставил Эрнест Феликсович. — Возможно, не губы тонкие, а зубы гнилые?

— Есть и третье значение слова «худой», — пояснил Лыков. — Дырявый.

— Дырявый рот? — удивились поляк и жмуд.

— Да. Гришка Худой Рот — известная личность. В Петербурге числится в самых опасных негодяях. Убийца-гайменник, ни разу не был арестован, известен лишь по агентурным донесениям. Так что он не беглый, а находящийся в розыске. Кличку получил за привычку обливаться, когда пьет, — у парня щерба между зубами.