Странные чувства теснились, сталкивались друг с другом, и в первые бессонные часы она все пыталась понять, нормальны ли они. Или она просто мать, которая любит своего сына и беспокоится за него, хотя он, вполне вероятно, отправился куда-то отпраздновать свой первый день на свободе после долгой отсидки.

Ее чувства нормальны. Она убедилась в этом. Любовь – вот что она ощущает. Но – вдобавок – и кое-что другое. Панику. Чувство такое сильное, такое знакомое, что каждый раз, когда она уже почти засыпала, соскальзывала в дрему, в памяти всплывала тюремная камера – это раздражало и прогоняло сон. Паника была связана с тюрьмой. С посещением убогих унылых помещений в разных тюрьмах. Постепенно эти свидания стали неотъемлемой частью ее будней. Каждые две недели, год за годом, несмотря на утомительные поездки, она навещала троих своих сыновей, сидевших за разными стенами, в разных частях страны.

Она мысленно оглядела маленький, довольно простой дом.

Но этот дом – ее.

Дом был когда-то построен в полумиле к югу от центральной части Стокгольма, в районе под названием Таллькруген, который представлял собой небольшое, но уютное пространство, где люди с разным достатком могли создать свое жилище. Ей было хорошо здесь, хотя загруженная транспортом Нюнэс-веген и тянулась прямо за окнами, образуя звуковую завесу, которую Бритт-Мари днем даже не замечала, потому что давным-давно встроила ее в свою систему. Но сейчас, когда в гости пришла ночь и машины проезжали лишь время от времени, дорогу было отчетливо слышно, дрожь от тяжелых грузовых фур отдавалась в деревянном фасаде, в деревянном полу, деревянной кровати. Она переехала сюда в дни между арестом сыновей и началом суда. Отчасти чтобы избежать разговоров в городке Фалун – из ежедневных газетных заголовков шепотки переползали и на городские улицы, и в коридоры больницы, где она работала. Отчасти – чтобы быть ближе к сыновьям, когда их рассеют по шведским тюрьмам строгого режима.

Два свидания в месяц с каждым. Они все были такими разными. Навестив впервые Винсента, она сразу поняла, что он раскаялся и никогда больше не пойдет на преступление. Мама, это в последний раз. Именно так он и сказал, дословно. В последний раз. А Феликс – в нем она пока не была уверена. Но надеялась. Феликс молчал на допросах и потом даже с ней ни словом не обмолвился о преступлении, за которое его посадили. И Лео… с ним, как и с Винсентом, ей хватило одного-единственного свидания. Она поняла: старший сын уже не остановится. Он попал в уголовный мир и не хочет покидать его. Он не изменится.

Бритт-Мари повернулась в кровати; теперь вспотели еще виски и лоб; прислушалась к светящимся часам – беззучным, но почему-то тикавшим удивительно громко.

Паника.

Паника не отпускала.

Ширилась, выталкивала из постели.

Ей бы радоваться. И даже быть счастливой! Благодарной, что все они на свободе. Когда они собирались в последний раз все вместе? Ей бы думать, что завтра они придут к ней на обед, ей бы приготовиться выдохнуть понимаете ли вы, дорогие мои мальчики, что это – начало воссоединения нашей семьи? Но она знает, глубоко внутри, что это не так. Наоборот – это, может быть, начало конца.

И снова она дала знать о себе. Паника.

Бритт-Мари поняла наконец, чем она объясняется.

Проклятая связь!

В ней все дело. Искореженная, жалкая, больная связь внутри семьи, которую создал Иван! И утром он стоял там, у ворот, напротив нее, напоминая об этой связи. Она годами выстраивала свой мир, держала дистанцию – а он все равно вторгается в ее пространство, как и прежде.

Проклятые связи, семейная банда, извращенно сплоченная – против всех!

И эта банда может теперь отменить решение ее младшего сына.

Винсент и Феликс – устоят ли они против Лео?

Хватит ли им силы воли?

Из этих мыслей и росла паника.

Вдруг Лео снова укрепит эти связи, снова потянет братьев к себе, потянет их вниз? Станет использовать братьев, как использовал их Иван? Вдруг станет действовать, как тот человек, которого ей пришлось оставить, чтобы выжить? Она не хотела, не хотела, не хотела, чтобы ей пришлось покинуть родного сына.

Машина. Слышна так же отчетливо, как остальные.

Но не на шоссе.

Звук ее мотора пришел через кухонное окно, выходившее на другую сторону: соседский дом и узкая, в форме полумесяца, улица, проходящая по их району. Машина подъехала, затормозила, остановилась. Возле ее дома. Потом шаги, их она узнала, решительные и в то же время мягкие – видно, он все еще ходит именно так.

Открылась входная дверь.

Бритт-Мари не услышала, как щелкнул замок, но пол в прихожей скрипнул, как обычно.

Теперь она знала, что это его шаги, что ей хочется посмотреть на старшего сына – увидеть, какой он, попытаться понять, где он был.

Она оправила на себе ночную рубашку и открыла дверь спальни.

Лео стоял в свете, лившемся из холодильника. Ни потолочная, ни еще какая-нибудь лампа не горела, и его бледная после тюрьмы кожа казалась почти белой.

– Мама? Ты не спишь?

Мертвец. Вот что она подумала. Именно так выглядел бы сын, если бы кровь перестала циркулировать в его тридцатиоднолетнем теле.

– Нет еще. Сейчас всего двенадцать.

Фермерский сыр. И копченая корейка. Обе десертные тарелки стоят на плите.

– Где у тебя хлеб?

Бритт-Мари вытащила из шкафчика плетеную корзинку с треугольными хлебцами.

– Где был? Куда-то ездил?

– Отмечать, хочешь сказать?

Она кивнула. Сын пожал плечами.

– Нет, мама. Я не ездил отмечать.

– А что ты тогда делал?

– Ничего особенного.

Сырный нож затупился, пластинки легли мятыми кучками, он растянул их к углам хлебца.

– В основном катался. Получал удовольствие от того, что могу делать это.

Лео отрезал толстый кусок корейки, положил на очередной хлебец.

– Так что, мама, не беспокойся.

Бритт-Мари смотрела на его белую кожу, выглядевшую теперь почти голубой. Ей хотелось бы испытать облегчение, но его слова такого облегчения не принесли. И она медлила перед ним, стоя в ночной рубашке, волосы заплетены в косу, чтобы не спутались ночью, пол холодит босые ноги.

Она казалась маленькой, но стояла уверенно, прочно.

– Что ты задумал, Лео?

Как напротив Ивана.

– Не втягивай своих братьев.

И потянулась к нему, погладила тыльной стороной ладони его небритую щеку.

Лео прислушивался. Шаги босых ног донеслись уже из темной прихожей.

Материнское прикосновение, всегда такое мягкое.