Как-то раз Тайбэлэ окликнула его и предложила зайти. Войдя в лавку, он на мгновение поднял на нее испуганный вопрошающий взгляд.

– У вас, вижу, одежа несколько пообносилась, если хотите, я отмерю вам несколько локтей на капоту, а вы мне потом понемногу, даст Бог, выплатите, по гривеннику в неделю, согласны?

– Нет.

– Почему ж нет? – удивилась Тайбэлэ. – Я же вас к ребе судиться не потащу… Отдадите, когда сможете…

– Нет.

И быстро вышел из лавки, чтобы она не узнала его по голосу.

В летнюю пору ночные походы к ней давались ему без труда. Кое-как прикрыв голое тело, он пробирался задворками, заброшенными глухими тропинками, пустырями. Но зимой приходилось в сенях снимать с себя долго всякую ветошь, а под утро, уходя, опять одеваться в нетопленом закутке. А эти сугробы или обледенелый наст. А следы на свежем снегу – ведь докучные люди очень просто могли проследить по ним, кто шел и куда.

Этой зимой он начал покашливать, потом кашель усилился и не проходил: катарус. В постель к Тайбэлэ он забирался, стуча зубами, дрожа всем телом и долго не в силах согреться. Опасаясь, что она догадается, обнаружит обман, Эльхонон заранее придумывал то одну, то другую отговорку. Но Тайбэлэ ничего и не спрашивала об этом, она давно поняла, что бес Хурмиза страдает всеми человеческими слабостями. Он потел, чихал, икал и зевал. Иногда от него несло чесноком или луком. Сложения был он такого же примерно, как покойный муж ее, – костлявый и волосатый, с таким же большим кадыком ну и многое другое. Как у всякого человека, у него менялось настроение, то смех на него нападет, то вдруг вырвется из груди долгий тягостный вздох. Ноги у Хурмизы вовсе не были, как ему полагалось, гусиными, а обычными для людей, с ногтями и даже несколькими мозолями. И когда Тайбэлэ спросила его однажды об этом, бес объяснил:

– Стоит только вступить нам в связь с земной женщиной, и мы сразу принимаем облик бэнодэма, сына Адамова. А не то б ты так ужаснулась, что окаменела бы.

Да, Тайбэлэ полюбила, привыкла и уже почти перестала стыдиться его шуток, признаний и даже выкрутасов, которые он проделывал с ней. Удивительные рассказы его никогда не кончались, не иссякали, но теперь она в них замечала много несовпадений, какую-то путаницу, похожую на вранье. Как все вруны, он имел, наверно, короткую память. Недавно, к примеру, он заявил ей, что бесы бессмертны, живут то есть вечно, а тут ночью вдруг спрашивает:

– И что, Тайбэлэ, будет с тобой, когда я окочурюсь?

– Так ведь бесы не умирают?

– Ну да, их вниз забирают, в Шойл-тахтие.

После Суккэс грянула эпидемия. Гнилостные осенние ветры задували с реки, с болот, из лесов. Малые дети лежали рядом со взрослыми и стариками, сгорая в лихорадке, долгие дожди шли вперемешку с градом. Вода поднялась, и рухнула дамба у мельницы, у которой ветер успел уже оторвать крыло. В среду ночью, когда снова пришел Хурмиза, Тайбэлэ ощутила всем телом, как он пышет жаром, горит, только пятки – две льдышки холодные.

Он дрожал и тихо постанывал. Попытался было обнять ее, но пальцы на руках, как обмороженные, не слушались. Хотел, подсобравшись, немного развлечь ее, стал рассказывать ей, как ведьмы соблазняют юнцов и предаются утехам и играм, плещутся в миквах, завивают у женихов колтун в бороде… Но язык заплетался, и он, бес Хурмиза, не сумел даже побыть с ней как с женщиной, а только лежал весь обмякший и выжатый и пылал. Никогда прежде не являлся он к ней таким жалким, в таком горестном виде. У нее защемило в груди, и спросила:

– Может, дать тебе молока с малиной?

– Нет, это снадобье не для нашего брата, – усмехнулся он.

– А вы что делаете, когда заболеете?

– Чешемся – тем и тешимся…

Потом долго молчали. Потом Хурмиза опять захотел к ней, стал целовать ее, но изо рта у него пошел нутряной, какой-то пережаренный запах. Обычно у нее оставался до первых петухов, но сейчас вдруг заторопился, вскочил и вышел в сени, и Тайбэлэ, вся притихшая, лежала и слушала, как он возится там в сенях, в темноте. А ведь он уверял, что всегда вылетает там через окошко, даже если оно и заперто, почему же – да-да! – явно дверь заскрипела? Она знала, нельзя молиться за бесов, напротив, их следует проклинать, проклинать самый дух их, дыханье, но теперь Тайбэлэ не удержалась и стала просить Бога, повторяя в испуге:

– Столько бесов на свете, пусть одним будет больше…

В субботу она прождала всю ночь до рассвета, но он не пришел. Она мысленно призывала его, повторяла всякие заговоры, которым он обучил ее, но в сенях было тихо, тихо-тихо… Она лежала ошеломленная, потрясенная. Потом вспомнила, как Хурмиза однажды похвастался ей, будто некогда позабавился над гнусавцем Каином. Если верить ему, то он и Еноха водил за нос, и слизывал соль с носа Лотовой женки, и за бороду тянул самого Артаксеркса. Вот и ей он в тот раз напророчил, что лет через сто она, Тайбэлэ, будет, преобразившись, принцессой, а он, Хурмиза, вместе со слугами своими – Нижайшим и Наинижайшим – похитит ее и пленит, унесет во дворец Васимафы, жены Исава. Ну вот, а сейчас он, должно быть, лежит где-нибудь весь больной, без присмотра, одинокий беспомощный бес, сирота сиротой, ни отца, ни матери, ни жены, которая поднесла бы глоток воды. В последний его приход он так хрипло дышал – как распиливают ржавой пилой бревно, – а потом хотел выдуть нос, и она услыхала, как у него свистит в ухе. И до самой среды жила Тайбэлэ, словно во сне, в среду кое-как дождалась полночи, но Хурмиза не пришел. А потом настал и рассвет – и Тайбэлэ повернулась лицом к стене.

Утро за окном наступило сумрачное, темней прошлого вечера. Снежная сыпалась пыль с небес, дым не мог подняться над трубами и расстилался на крышах, как грязные простыни. Каркали вороны, выли, не переставая, собаки. После длинной бессонной ночи Тайбэлэ, вся как побитая, лавку сегодня решила не открывать. Позже, пересилив себя, вышла из дому. Навстречу приближались четыре носильщика с митой[87] на плечах. Из-под припорошенного снегом покрывала торчали синие ноги мертвеца. Провожал синагогальный служка. Тайбэлэ тихо спросила, кто умер, и шамэс[88] ответил:

– Эльхонон-белфер.

Странная мысль пришла ей на ум: проводить до могилы этого неудачника, жившего в одиночестве и одиноким покинувшего сей мир. В лавку сегодня, в такую погоду все равно никто не отправится, да и что ей в том заработке, если она все утратила? Содеет, по меньшей мере, хесэд шел эмэс[89], проводит покойника. Путь, засыпанный снегом, оказался нескорым, на кладбище пришлось еще ждать, пока разгребет могильщик сугроб и выроет яму в промерзшей земле. Тело белфера завернули в талес, положили два черепка на глаза и сунули ему между пальцев прутик, которым он, когда явится на землю Мессия, пророет себе дорогу в Эрец-Исраэль. Потом могилу засыпали, и могильщик произнес Кадиш. И тут Тайбэлэ разрыдалась. Эльхонон этот жил одиноко, как и она. Как и она, не оставил потомства. Теперь – всё, отплясался. По рассказам Хурмизы она знала, что умерший не сразу направляется в рай. Каждый грех, совершенный человеком при жизни, порождает бесов; бесы – дети умершего человека, когда тот умирает, они являются к нему и требуют своей доли наследства. Называют мертвеца отцом, волокут или кубарем катят его по сплошь диким лесам, покуда он свое не претерпит и не будет готов к очищению гехэновым пламенем.