Многие австрийские военные не только не боялись развязать войну с «русским медведем», но считали, что без открытого выяснения отношений избавиться от панславянской угрозы в принципе не получится. Офицер генерального штаба Вольфганг Геллер отметил в своем дневнике 24 июля, что Сербия наверняка отклонит ультиматум Вены, и беспокоился лишь о том, что Россия не проглотит наживку: «Настоящий успех возможен лишь в том случае, если в ход пойдет “Kriegsfall R” [план войны с Россией]. [Славянский] вопрос не решится, пока Сербия и Черногория существуют как независимые государства. Нет никакого смысла воевать с Сербией, не намереваясь в конечном итоге стереть ее с карты; так называемая карательная кампания – “eine Strafexpedition” – пройдет даром, каждая пуля будет потрачена зря; южнославянский вопрос нужно решать радикально, объединив всех южных славян под габсбургским флагом»{111}. Такие взгляды были широко распространены среди австрийской знати, генералов, политиков и дипломатов.

Австро-сербская война, таким образом, стала неизбежной. Однако был ли обречен региональный балканский конфликт перерасти в общеевропейскую катастрофу? Заслуживала ли Сербия избавления от уготованного ей Австрией и Германией приговора? Безответственность поведения сербов почти не оспаривается, однако кажется нелепым на этом основании считать целую страну изгоем и утверждать, что она заслуживает уничтожения. То, что империя Габсбургов, поддавшись ощущению собственной слабости и уязвимости, решила развязать войну, чтобы наказать Аписа и его соотечественников, удивляет куда меньше, чем то, что ее соседка, великая процветающая Германия, отважилась по такому пустяковому поводу разжечь большой пожар.

Объяснений набирается несколько. Во-первых, немецкие правители, как и большинство мужчин своего поколения, считали войну естественным способом удовлетворения государственных амбиций и демонстрации силы: в конце XIX века Пруссия трижды с успехом им воспользовалась. Георг Мюллер, глава военно-морского Кабинета при Вильгельме, уверял своего государя в 1911 году, что «война – это не худшее из зол»{112}, и именно такое мнение преобладало в Берлине. Кайзер и его главные советники недооценивали могущество, которого их страна могла бы достичь благодаря экономическому и промышленному развитию без всяких войн. Немецкие власти ошибочно полагали, что господство в Европе можно завоевать лишь на поле боя.

Немецкой душой в этот период владела паранойя – уверенность, что стратегическая позиция страны не только не укрепляется, а, наоборот, подорвана подъемом социализма внутри империи и военной мощью Антанты за рубежом. Многие немецкие банкиры и промышленники пребывали в нездоровой уверенности, что западные демократии мечтают задушить немецкую индустрию. Посол Германии в Вене попытался было охладить воинственный пыл австрийского правительства, однако результатом стали возмущенные резолюции кайзера на его докладах: «Кто его уполномочил? Это несусветная глупость!» Германия понимала, что с большой долей вероятности русский царь возьмет Сербию под крыло – Николай II уже высказывал подобные намерения. Однако Мольтке и Бетман-Гольвег были одержимы страхом перед постоянной угрозой со стороны России, поэтому, если сражение с российской армией неизбежно, пусть оно случится как можно раньше. 20 мая 1914 года в купе поезда, следующего из Потсдама в Берлин, начальник Генштаба сообщил министру иностранных дел фон Ягову, что не пройдет и нескольких лет, как Россия вырвется вперед в гонке вооружений. Если это превосходство придется устранять ценой столкновения с Францией, союзницей России (в чем Мольтке не сомневался), то Генеральный штаб к такому варианту развития событий готовится тщательно и убежден в успехе.

Бетман-Гольвег не был лидером, скорее прирожденным чиновником. Ллойд Джордж, ездивший в 1908 году в Германию перенимать опыт медицинского страхования, делился позже своими впечатлениями от беседы с ним: «Располагающая к себе, но не особенно интересная личность… эрудированный, прилежный и чрезвычайно здравомыслящий чиновник, однако он не показался мне человеком облеченным властью, способным в один прекрасный день перевернуть устои». Кроме того, Бетман-Гольвег отличался переменчивостью – особенно в сравнении преимуществ войны и мира. В 1912 году он вернулся из России встревоженный ее растущей мощью и весь следующий год призывал сыграть на опережение. В апреле 1913 года он выступал с речью в рейхстаге о «неизбежной борьбе» между славянами и тевтонцами, предупреждая Вену, что никакой конфликт между Австрией и Сербией не обойдется без вмешательства России. Однако случались и светлые моменты, когда канцлер сознавал опасность вооруженного столкновения. 4 июня 1914 года он сообщил баварскому послу, что консерваторы, вообразившие, будто конфликт поможет им утвердиться в собственной стране, подавив ненавистных социалистов, сильно заблуждаются: «Мировая война с ее непредсказуемыми последствиями сыграет на руку социальной демократии, проповедующей мирные ценности». Война, добавил он, может стоить некоторым правителям их престолов.

Одиночество не добавляло Бетману-Гольвегу рассудительности. Его жена скончалась в мае 1914 года после продолжительной болезни, оставив его коротать досуг с томиком Платона на греческом. Он растерял почти всех друзей в политической сфере, особенно в рейхстаге. Мольтке было не до Бетмана-Гольвега, чья карьера теперь находилась исключительно в руках кайзера, его патрона. Канцлер изначально рассматривал июльский кризис как возможность восстановить собственный авторитет и репутацию, проведя дипломатическую работу в пользу Центральных держав. Именно он побуждал кайзера поддержать Австрию и тщательно сортировал предъявляемые своему патрону телеграммы, чтобы тот не свернул с намеченного пути. Он считал, что Германия должна целеустремленно следовать избранным курсом, не боясь реакции Санкт-Петербурга.

Таким образом, Бетман-Гольвег, Вильгельм и Мольтке совместными усилиями подталкивали страну к роковому решению. Германия активно подстрекала Австрию напасть на Сербию, и три главных берлинских деятеля не предпринимали никаких попыток избежать большой беды. Именно в этом состоит их основная вина за дальнейшее развитие событий. Было бы ошибочно утверждать, будто они вступали в июльский кризис с целенаправленным намерением раздуть общеевропейский конфликт, однако немецкий фатализм и вера в неизбежность подобного исхода именно такой исход и приближали. Герой миллионов рабочих, предводитель социал-демократов Август Бебель после Агадирского кризиса 1911 года выступил со страстной речью: «Каждая страна продолжит вооружаться, пока не наступит день, когда кто-то скажет: “Лучше ужасный конец, чем ужас без конца”. [А словами народа]: “Чем дольше мы медлим, тем слабее становимся”. И тогда произойдет катастрофа. Тогда пойдут в ход великие мобилизационные планы, по которым от 16 до 18 миллионов человек – цвет нации, вооруженной новейшими орудиями уничтожения, – сойдутся друг против друга на поле боя. Грядет Götterdämmerung (гибель богов) буржуазного мира».

По свидетельству Томаса Манна, немецкая интеллигенция воспевала войну, «словно соревнуясь друг с другом, увлеченно и страстно, будто ни они сами, ни народ, чьим голосом они служили, не видели ничего лучше, ничего прекраснее, чем сражаться с полчищами врагов»{113}. Некоторые консерваторы находились под впечатлением от нашумевшей в 1912 году книги генерала Фридриха фон Бернгарди «Современная война»[9], где провозглашался «долг [Германии] вести войну… Война – это первоочередная биологическая потребность… Без войны более слабые, увядающие виды не дадут вырасти здоровым, цветущим, и наступит всеобщий упадок. <…> Сила дает право завоевывать и захватывать». Мольтке не жаловал Бернгарди, называя его «мечтателем-идеалистом», однако в Британии книга вызвала широкий резонанс – в числе тех, кто высказал возмущение, были сэр Артур Конан Дойл и Герберт Уэллс. На мнение британцев, возможно, повлияло то, что их собственная страна уже завоевала и захватила все, что ей требовалось.