– Оно для негра…

– Ну вот! – удивленно сказал месье Гобфен. – Вы этого имели в виду? Ах нет, это письмо не для него…

Губы портье растянулись в улыбке могильщика:

– Не для него, не для вас… Извините, месье Баттистини.

– Бат-тис-ти, – четко произнес Д. – Без «ни».

– Без «ни», – повторил месье Гобфен, проведя рукой по горлу и подмигнув при мысли о негре.

… На Самаркандском рынке старые сказители еще рассказывают сказки Тысячи и Одной Ночи, дергая за ниточки марионеток. Одно движение пальцев в потайном ящичке, и Злой Черный Принц проваливается в подземелье. Другое движение – и поднимается сабля Праведника… Так появился третий инспектор в штатском, которого Баттисти тотчас узнал по кабаньей шее и усохшему профилю… «Вы подниметесь?», – спросил его месье Гобфен, сгорая от нетерпения. «Пока нет», – мрачно произнес усохший профиль и повернулся к Баттисти. «Главное – выбраться отсюда», – подумал Д.

«Надин, давай быстрее. Мы уезжаем через десять минут…» «Этот дом ужасен, – тихо ответила Надин, – Но нам действительно так нужно уезжать?»

* * *

Мы устроены так, что тоска утихает, наваждение незаметно проходит; иногда достаточно всего лишь сменить обстановку. Баттисти приехали в Гавр. Воздух был влажным и солоноватым, пришедшие с Ла-Манша легкие туманы окутывали проспекты тихого буржуазного города. Даже голые деревья, казалось, были здоровее и крепче, чем в Париже. Большие кафе свидетельствовали о степенной зажиточности. Бруно Баттисти не встревожился, узнав, что в газетах не сообщалось об аресте негра. «Бывает, что такие вещи замалчивают в течение нескольких дней…», – сказал он Ноэми. («Надо привыкнуть к новым именам…») Глядя на зеленоватое, покрытое пенистыми волнами море, они испытывали радость облегчения, им казалось, что океан навсегда отгородит их от неразрешимых проблем.

Бруно думал, что мы живем воспоминаниями, накопленными в подсознании. Если нам легче дышится в горах, значит, в нас пробуждается зов доисторических лесов; тревога в пещере напоминает о времени страха и первых колдовских опытов, – а море обещает нам побег, приключения, открытия. Сколько гонимых с тех пор, как люди преследуют и убивают друг друга, искали спасения на иных берегах, и беглецы более, нежели завоеватели, способствовали открытию путей в далекие края… Даже легенда об аргонавтах повествует об изгнании и бегстве Ясона, а Золотое Руно – всего лишь символ побега. Современному человеку следует изучить древние мифы в свете опыта последних лет… Именно поэтому мы говорим о красоте моря, на самом деле бесчеловечного и однообразного, просторы которого должны скорее испугать маленького человека, задумчиво стоящего на пляже. Простор, бесцельное движение, примитивная сила, какие угнетающие понятия! Но полная безопасность, которую они обещают, сильнее.

Теперь, когда телеграммы, сообщения, тайные приказы, ложь могут за несколько часов преодолеть любые расстояния, и все острова уже открыты, когда не существует надежных убежищ от преследования компетентных органов, лабиринты больших городов дают больше шансов на спасение, чем далекие архипелаги; но мы все равно готовы довериться тысячелетним инстинктам, в нашей груди еще звучат голоса далеких предков, пускавшихся в бегство на утлых пирогах… Город стал для нас комфортабельной тюрьмой, без которой мы почти не мыслим жизни. Мы хотели бы бежать из него, подобно тому, как невольно и с ужасом желаем гибели самым дорогим существам, ибо в их смерти провидим свою…

«Надин-Ноэми, я составил прекрасные планы, разработал их словно инженер-строитель. У нас очень мало денег. Это тоже нас удерживало, хотя я об этом не задумывался. (Презрение к деньгам являлось нашей силой, и вот она обернулась против нас.) У нас есть руки и головы, но что толку… Я хотел обрести полную свободу, попрощаться с Европой, Азией, городами, грядущей войной… Толстой кое в чем был прав. Что человеку нужно от земли? Чтобы она кормила его и приняла его бренные останки… Нас ждет раскаленная, исполненная жизненной силы земля, ибо, потеряв все, мы должны обрести, по меньшей мере, примитивную радость жизни…»

Повеселевшая Ноэми ответила:

– Великий помещик-мистик исповедовал философию мелкого рантье-вегетарианца. По крайней мере, так меня учили. Вот и ты стал толстовцем. Не сердись, мне нравится, когда ты так говоришь.

В свое последнее европейское утро они бродили по влажной крупной гальке у края холодного моря, разглядывая выстроившиеся вдоль берега уродливые виллы, жалкие и претенциозные, как их бездушные хозяева. И все же в этих зданиях было что-то трогательное, как будто в посредственной архитектуре отразилось сопротивление человека уничтожению лучшего, что в нем есть. Дух приключений и эстетизм нашли выражение в гипсовых бюстах дам послусвета времен Второй Империи, расставленных в крошечных садиках с оградой из ракушечника, которые напоминали тюремные дворы; любовь к чистоте и свету заставила увенчать разноцветными стеклянными шарами фонтаны, не работающие из соображений экономии. Виллы призваны были походить на шотландские замки, баварские шале, турецкие павильоны, готические часовни; но на самом деле это были лишь игрушки на потребу большим детям, стремившимся расцветить серые будни.

Перед путниками возник утес, серый, источенный водой и ветром. Творениям природы всегда свойственны величие и благородство. Замечали ли вы, что ни одно из них не кажется смешным? Все смешное и посредственное – дело рук человека. Это неудачи… Все мы посредственны и смешны… Утес венчали пучки пожелтевшей травы; ниже, в щелях, гнездились птицы, там, в недоступных для разорителей гнезд местах, кипела жизнь. На вершине утеса показались маленькие, будто игрушечные пушки укреплений; сине-бело-красное знамя невинно реяло на ветру… Свежий оползень заставил чету Баттисти повернуть назад. Когда они любовались последствиями разбушевавшейся стихии, женщина с продуктовой корзинкой, направлявшаяся к какому-то одинокому жилищу на прибрежной косе, поприветствовала их, удивленная, что видит гуляющих в такую плохую погоду.

– Вот уже месяц, как рухнуло, – сказала она. – Ничего себе, не правда ли?

– Жертв не было? – спросил Бруно из вежливости, уверенный, что в таком пустынном месте никто не мог пострадать.

– Ах, нет! Люди бывают здесь только по воскресеньям, да и то, когда сезон… Только дрессировщик собак, живший в своем бараке.

– Конечно, – произнесла Ноэми с понимающим видом, – это не в счет. Всего хорошего, мадам.

Они продолжили путь, помрачнев, но оживившись. Земля, подточенная приливами, вдруг разверзается, приходит в движение, незаметно оживает, начинает тихо оползать; в ней возникает поначалу неразличимый рокот, стон, песнь! Кусок глинобитной беленой стены, неподвластной ветрам, подается и рушится как в замедленной съемке. Незначительные катастрофы готовятся и совершаются точно так же, как великие общественные потрясения, их тоже предвещает отдаленный рокот, доступный тем, кто не оглушает себя звуками джаза. «Это ничего, – рассуждают люди благонамеренные, – знаем мы такие шумы, наш мир все же стабилен, да и мы пребываем в добром здравии…»