class="p1">– У меня еще в ушах звучит «нет, жертв не было» этой милой женщины, – вновь заговорила Ноэми, – никто, только дрессировщик собак. Я все думаю об этом человеке, который, должно быть, построил свой барак из обломков потерпевших крушение судов, спал один под готовым обрушиться склоном, под шум прибоя, видел по утрам все тот же пустынный пейзаж… Чему он учил собак? Приносить морские звезды? Или вставать на задние лапы, выпрашивая кусочек сахару? И сколько случайностей совпало, чтобы погубить его вместе с собаками!

Она смерила оползень взглядом.

– Знаешь, мне бы понравилось жить здесь! На вид все так прочно. Я бы рискнула… И пусть однажды ночью на нас обрушатся тонны земли. Это было бы естественно. Никто. Только мы…

Бруно сказал:

– Пройдет немного времени, и будут говорить: только город, только армия, только народ, только страна… Маленькая страна, погребенная оползнем… Близится время разрушений. В этот момент генеральные штабы проводят серьезные расчеты, касающиеся всей Европы, изучают варианты. В первый год войны погибнет столько-то молодых солдат, такой-то процент населения, такая-то доля производства. Это может соответствовать полному уничтожению Бельгии, например, – машины, тела и души, на которые обрушатся целые Гималаи… Все это – лишь вопрос времени. Наши расчеты столь же точны, что и расчеты астрономов… Наиболее вероятный час X уже назначен, может лишь ускорить события. Безумный бог истории торопится…

Поднялся морской бриз, холодный и солоноватый. Они шли против ветра. Ноэми повернулась к нему спиной. Она увидела идущего позади Бруно, с непокрытой головой, руки в карманах, склонившегося вперед. Его решительный шаг по скользкой гальке, нахмуренный лоб, горько сжатый рот заставили ее закричать:

– Что ты сказал? Я не слышу… из-за ветра… Саша…

– Ничего… ничего…

Ему хотелось крикнуть изо всех сил: «Ничего… Ничего впереди… Жестокость, разрушения, безумие, хаос… Ничего!» Ибо он с нечеловеческой, беспощадной ясностью математической формулы, озарившей прошлое, настоящее и будущее, смог выразить давно зревшие смутные предчувствия. «Нужно остаться… Встать на защиту… Нет, ты ничего не сможешь защитить, смерть тебя опередит… Ничто не возможно… Магическое, ключевое слово нашей эпохи: Ничто…»

«Хотел бы я быть одним из этих трудолюбивых муравьев, которые в разрушенных городах из последних сил, вопреки очевидному, борются за спасение ребенка, раненого, машины, книги… Одним из незаметных созданий, которые прячутся в подземельях вражеских городов, днем и ночью трудясь над разрушением какого-нибудь бюро планирования разрушений… Когда в жизни остается лишь один смысл – уничтожение разрушителей и даже неизвестно, чем кончится это взаимное уничтожение.»

И с горькой радостью он закричал на ветру:

– Надин-Ноэми, я нашел формулу… (Он глотнул соленого воздуха, закашлялся, на миг возникла мысль об удушливых газах.) Формула: разрушители… будут разрушены… разрушены…

Ветер внезапно стих. Надин подождала, пока он подойдет, и обняла его.

– Что ты кричал, Саша? Ты был похож на безумца. Знаешь, тебе это даже идет.

– Ничего. (Это слово преследовало его, будто заключало в себе ответ на все вопросы.) Надин, я думал, что нам следует остаться, что бы ни произошло… Я слишком привязан к этому миру, мы должны защитить его. Мне стыдно нашего бегства…

– Остаться где, мой друг? Что делать? Ты же догадываешься, что произойдет… Мне также тяжело, как тебе.

Он кивнул головой со спутанными ветром волосами, стряхнув одержимость, недовольный, что проявил слабость.

– Не волнуйся, скоро мы отправимся в путь. Просто я испытываю напряжение и подавленность одновременно. Мне нужен отдых. Ничего.

Ничего. Еще одно озарение. Если все понимать, то можно ли жить? Незаметно для себя возвращаешься мыслями к банальностям. Уже лучше.

… К вечеру они спокойно сели на корабль. Замечательные паспорта – подлинные, – удобное гражданство, чернорубашечная Италия внушает доверие повсюду в мире, не то, что бумаги апатрида или испанского беженца! Среди толпы на набережной ни одного подозрительного лица. (Тогда уж подозревать всех.) Д. почти жалел, что не возникло никаких затруднений. Они заняли каюту, отделанную в двух тонах, кремовом и голубом. Д. расспросил у стюарда о соседях и других достойных внимания пассажирах: господин Швальбе, ювелир, с супругой; пастор Хуг с супругой и сыном; месье Жиль Гюри, вице-консул в Н.; мисс Глория Перлинг, танцовщица, с секретаршей… «Очень хорошо, – сказал месье Баттисти, – мы путешествуем в приятной кампании…» «Можете не сомневаться, месье… Еще на корабле плывет принц Уад со своей свитой, и американская благотворительница миссис Келвин Х. У. Флатт…»

– Ну надо же, черт возьми! – заключил месье Баттисти вульгарным тоном, который так контрастировал с его внешностью и манерами.

Стюард поспешил в сторону трапа. Один торопится спасти свои брильянты; другой, священник, возвращается из поездки по Европе после посещения музеев, евангелических обедов, неодобрительных взглядов на грешный Париж; третий спешит к своей заморской синекуре, радуясь, что избежит грядущей всеобщей мобилизации; белокурая танцовщица говорит своей секретарше, которую выбрала из-за смуглой кожи, контрастирующей с ее цветом лица: «Наконец мы одни, darling!» – так же грубо, как шлепает ее по заду. А что это за принц Уад, египтянин, перс, или кто еще? Чье богатство составлено непосильным трудом бедуинов и феллахов? Носит ли он бурнус для пущего эффекта или костюм из Монако? Интересует ли его нефть? Соблазнит ли он чикагскую благотворительницу или сам будет соблазнен танцовщицей? Стюард как будто заимствовал эти персонажи из глупых романов. Продолжение следует. У каждого чековая книжка, и да погибнет весь остальной мир! И все эти люди, за исключением принца, а может с вместе с ним, лишенные, вероятно, малейшего злодейства, очень удивятся, если сказать им, что они понимают в происходящем не больше мотыльков, кружащих вокруг садовых фонарей – в пламени которых обречены сгореть… После шикарной вечеринки, разумеется. Лишь я один отличаюсь от них, ибо вижу правду. Ибо сознаю, что бегу и не хочу бежать… Или у меня слишком разыгралось воображение.

«Подожди меня здесь», – сказал Бруно Ноэми. Он исследовал корабль, изучил лица пассажиров и остался доволен – что, впрочем, ничего не доказывало. Ничего.

Огни на европейском берегу гасли за горизонтом. Нос корабля прорезал упругое кристальное море, за которым, быть может, не было ничего.

II.

Пламя под снегом

Все города, что знал я, что не знал,

В час половодья видят свет зари…

Старый бомбардировщик тяжко кренился в ледяной туман… Климентий выдохнул: «Зона боев… Тра-та-та-та…» Полушубок на спасал от холода, пробиравшего до костей; мужчина шутливо застучал зубами и произнес: «Я столько раз пересекал линию фронта, что со мной уже ничего не может случиться. И все же, товарищ, мысль какая-то суеверная… Это меня слегка тревожит… Если