удача – суеверие, что же еще остается человеку?» Дарья ответила: «Ты ничуть не суеверен, напротив, здоров, как волк… Ты и похож на волка… На самом деле удача – в мужестве. И это вполне реально».

– Но я не могу избавиться от страха.

Дарья перебила:

– Подлинное мужество – это когда не можешь избавиться от страха и все равно делаешь то, что надлежит…

Климентий окинул взглядом отсек самолета, тесный, но комфортабельный, как установленная в снегу палатка, где, несмотря на холод, человек чувствует себя уютно. «Достаточно совсем немногого, – сказал он, – чтобы…» Дарья поняла, пожала плечами: «И дальше что?» Она натянула на плечи большую медвежью шкуру, на которой недавно спала. Чрево бомбардировщика походило на металлический туннель, запруженный ящиками и людьми. Рядом лежал тяжелораненый, и запах гноящихся ран отравлял ледяной воздух. Дарья провела рукой по лицу, как будто пробуждаясь. «Хочешь посмотреть вниз?» – предложил Климентий. Металлический каркас самолета, спешно и плохо залатанный, содрогался от разрывов снарядов. Солдат отодвинул себе под ноги полукруглый кусок стали. Дарья подставила лицо ветру и жадно вдыхала холодный, влажный, но свежий воздух. «Видишь, это линия фронта… Они все время отсюда стреляют…» Молочно-белый туман ничего не давал разглядеть. «Мягкой посадки не получится…» Тихо, с усмешкой, рассказал Климентий, как не повезло высокопоставленным пассажирам одного самолета, заблудившегося в чертовом балтийском тумане и совершившего – мягкую посадку, да уж – на немецкой стороне; после недели допросов всех расстреляли… «Тра-та-та, а счастье было так близко, товарищ».

– Хочешь напугать меня, дурак? – сказала женщина со светлыми как туман глазами.

– Ну, ну, не сердись, Дарья Никифоровна! От страха никуда не деться, ни мне, никому, но когда шутишь, становится легче. Я отношусь к нему как к хронической колике, вот и все. Человек значит так мало… Ни ты, ни я ничего не значим. Имеет значение только страна… Я, правда, верю, что настанет счастливая жизнь, когда человек обретет значение, но мы будем уже в могиле… Этот город – большая могила. Я люблю его. Его нельзя не любить. Приземлимся, глотнем спирта, тогда посмотришь…

– Тебя ждет жена?

– Ждет, на кладбище. Без углеводов, без витаминов, по тринадцать часов на заводе, за шесть месяцев она сгорела как свечка… Я пытался вывезти ее, но первыми эвакуировали жен технических специалистов, офицеров и орденоносцев… Справедливо. Когда я получил орден, было уже поздно. У меня холод внутри, никто меня не ждет, только я жду – своей участи. Конца или новой любви… Когда два человека рядом, тепло всегда одинаково, не так ли? Прошлое еще не умерло, потому что я живу… Если я женюсь, то только после победы… «Союз без слез!» – вот мой девиз.

– Ты прав, Клим, – сказала Дарья.

Он ответил, гордо или с насмешкой, его слова всегда можно было истолковать двояко:

– Я понял.

Беловатый туман под днищем самолета рассеивался, показалась земля, плоская, бурая, изрезанная, подобно мрамору, светлыми прожилками. Ее пересекала широкая, темная кривая, похожая на ящерицу, выбравшуюся из земной коры. Пока еще не придумали оружия, которое могло бы расколоть планету. Но если дела пойдут так, как сейчас, это не за горами… «Нева!» – воскликнул Климентий.

Как-то глупо, по-детски, Дарья вспомнила о царе Петре, умном и по-звериному жестоком, как он расхаживал по низкому песчаному берегу этой реки и неожиданно собрал в волевую гримасу мягкие, кошачьи, помятые черты болезненного лица: «Здесь будет город заложен…» Здесь Азия откроет окно в Европу, мы перестанем быть Азией… С гениальным безумием хотел он вырвать нас из Азии. А затем приказ поместить в сосуд со спиртом отрубленную голову юного любовника своей супруги и поставить этот сосуд на камин перед зеркалом, чтобы императрица Екатерина не чувствовала себя одиноко… У нас есть с кого брать пример.

* * *

… Когда четыре года назад я проезжала через этот город, думала Дарья, мы возрождались. Хорошо одетая толпа прогуливались по залитому теплым весенним солнцем центральному проспекту. Мысли о наших мертвых бились у меня внутри, толпе же они были безразличны. Ей хотелось лишь жить своей жизнью, тогда много танцевали… Я с ужасом думала о грядущей войне, толпа и не подозревала об этом, ведь газеты кричали о мирной политике, пусть даже ради нее надо будет заключить союз с самим дьяволом… Пусть дьявол пошлет свой адский огонь на кого-нибудь другого, мы хотим жить мирно, и имеем на это право, потому что вытерпели больше, чем буржуазный, эгоистичный и выродившийся Запад… Пусть Запад теперь расплачивается, пусть он узнает, что жизнь означает не только с удовольствием есть, спать, заниматься любовью, что она жестока, так жестока, что словами не выразить. Мы достаточно испытали это на себе – за то, что хотели изменить мир… (И за то, несомненно, что не смогли ни построить мир действительно гуманный, ни помешать приходу тех, кто жесток…) На широком тротуаре, где высились дворцы и бронзовые укротители коней с четырех сторон украшали мост, я встречала актрис кордебалета, любовниц тех или иных влиятельных лиц; писателей, ухитрявшихся создавать вопреки цензуре прекрасные страницы, посвящавших больше времени самоцензуре, чем творчеству; инженеров, с орденами возвратившихся из концлагерей; историков – прошедших тюрьмы, – которые установили славную преемственность между Иваном Грозным, Петром Великим и социализмом, точно так же, как ранее они проводили подобную связь между Гракхом Бабефом, Парижской Коммуной, Карлом Марксом и нами… «Но, – сказал мне один толстый академик, – это действительно так, мы суммируем в себе различные исторические традиции…» Возможно, он был прав. Драматурги сочиняли пьесы об измене; один спешно переделал эпическую драму, в пятом акте разоблачался герой, являвшийся никем иным, как вражеским агентом: успех был огромен.

Они флиртовали, комментировали книги, выгуливали на поводке собачек с ухоженной шерстью. Высилась стройная колоннада Казанского собора, в темной воде каналов отражались белые облака, церковь Спаса-на-Крови (крови императора) переливалась живыми, яркими цветами, кровь расцвечивала камни… Наша группа любовалась крылатыми позолоченными львами на китайском мостике, меня расспрашивали о парижских модах, бомбардировках Мадрида, сначала о модах, потом о бомбардировках (было принято интересоваться гибнущей Испанией). Мы листали хорошо изданные книги. У меня вызвали восхищение вертикальные полуколонны розового гранита на здании службы безопасности, возведенном на месте маленького старого дворца правосудия, сожженного в 1917-м… Теперь выстроены шестнадцать этажей, а сколько кабинетов! Воистину, вот свидетельство прогресса… А соседняя тюрьма не изменилась… Со мною тягостные темы не обсуждали, то ли из вполне разумного недоверия, то ли из деликатности. Никто, казалось, не испытывал сомнений относительно будущего… Я вежливо слушала разглагольствования одного литератора: «Трагедии неотделимы от исторических свершений… Париж развлекался,