Прежде всего, Гарриман отметил, что «Черчилль не любит русских и не желал бы идти с ними в вопросах сотрудничества или каких-либо договоренностей дальше необходимого предела. Однако лорд Бивербрук, который является довольно неосведомленным человеком и всегда был твердым изоляционистом, убежден в необходимости предоставить Сталину все необходимое для того, чтобы удержать его в войне. В свою очередь, Иден – хотя и человек слова – не проявил крепкий характер и на момент, когда Бивербрук озвучивал свои принципы, следовал той же линии». Тем не менее, Гарриман отметил, что во время пребывания англо-американской миссии в Москве британцы, несмотря на давление Сталина, не согласились с идеей немедленного открытия второго фронта.

Обсуждая с Р. Атертоном возможности американской внешней политики на советском направлении, Гарриман, в частности, заявил, что если США все же пожелают обсуждать с СССР территориальные изменения еще до подписания мирного договора, они «должны быть непреклонны в отказе от поисков любых договоренностей или даже взаимопонимания секретного характера». Гарриман объяснил также, почему Сталин настаивает на разрешении европейских проблем именно сейчас. Согласно его прогнозу, «если Сталин добьется больших успехов, англичане уже будут связаны определенными договоренностями относительно Европы, и тогда советский лидер сможет требовать территориальных уступок в других регионах мира – в районе Персидского залива и на Дальнем Востоке – еще до того, как СССР вступит в войну с Японией». Гарриман не испытывал сомнений в том, что Советский Союз в будущем вступит в войну на Дальнем Востоке, но отмечал, что для начала Сталин хотел бы видеть Японию ослабленной ожесточенной борьбой с Соединенными Штатами.

Специальный представитель президента усматривал явное стремление Сталина к исправлению европейских границ СССР [по сравнению с 1939 г.], в то же время в отношении Турции отмечал некоторое равнодушие советского лидера. Все это подводило его к мысли о том, что «если Турция будет соблюдать свой нейтралитет в течение войны, который, кажется, наилучшим образом отвечает задачам СССР, Москва могла бы потребовать Дарданеллы в качестве своей финальной цели за столом мирных переговоров…» Говоря далее о военных поставках в СССР, Гарриман подчеркивал, что их увеличение сделает будущую позицию западных союзников в отношениях с СССР намного сильнее, и предупреждал, что ни при каких условиях не следует идти на компромисс в территориальных вопросах с таким «оппортунистом» и «ловким дельцом», как Сталин. При всем этом следует также удерживать британцев на одной позиции с США. Гарриман полагал, что Сталин все еще чувствует себя «социальным изгоем» среди великих союзников. «Будет большим делом, – говорил он, – посылать ему почаще дружеские послания и повторяющиеся заверения о том, что позиция России за столом мирных переговоров будет идентична британской и американской»135.

Мысли и суждения Гарримана относительно будущего взаимодействия с СССР в европейских делах (в основном совпадающие с политикой Госдепартамента США), вполне укладывались в привычные категории контроля территорий, борьбы за сферы влияния и ответственности за поддержание баланса сил на континенте. Гарриман не верил, что Сталин продолжает придерживаться идеи мировой революции. Он отмечал, что «если бы советский лидер почувствовал себя на равных началах с Англией и США, это идея сама собой сошла бы на нет», и Сталин мог бы использовать теперь эту идею разве что для достижения конкретных целей во внешней политике136. Вполне понятным представляется стремление Госдепартамента США не заключать с СССР преждевременных договоренностей, относящихся к его европейским границам, поскольку это связало бы западных союзников и ослабило бы их позиции при решении территориальных проблем в других регионах. Правда, возникает вопрос, зачем американцам было одновременно заверять Сталина в том, что за столом мирных переговоров он будет обладать равными правами с западными лидерами. Как представляется, предложения Гарримана в этом отношении базировались не только на уважении «интересов России». Как в Лондоне, так и в Вашингтоне еще сохранялись большие опасения за судьбу Восточного фронта. Не последнюю роль играли здесь и данные, полученные от военных дипломатов в Москве. Новый американский военный атташе в Москве майор Дж. А. Мичела в январе 1942 г. доносил в Вашингтон, что хотя прежние данные о военном потенциале СССР грешили недооценкой, все же советское производство, по его мнению, еще не скоро оправится от огромных потерь и последствий эвакуации, в то время как месячный объем выпуска самолетов не превышает 1500 единиц137.

Поставки в СССР по ленд-лизу были пока незначительными и, по мнению некоторых американских аналитиков, они не только не оказывали существенного влияния на ход боевых действий на Восточном фронте, но и служили объектом политических спекуляций в различных кругах советского руководства. В связи с этим в Вашингтоне стали циркулировать слухи о реальности сепаратного замирения между СССР и Германией. Так, помощник начальника штаба Управления военной разведки Р. Ли в меморандуме от 12 февраля 1942 г. «Возможность русско-германского урегулирования путем переговоров», указал на противоречивость советских запросов о военной помощи. С одной стороны, по его мнению, «русские говорят о своих больших возможностях и успехах восстановления экономики, но в то же время они подчеркивают свое плачевное положение и ругают нас за недостаточную поддержку. Такие противоречивые заявления, – замечал Р. Ли, – делаются, очевидно, намеренно, чтобы скрыть истинное положение дел… и служат ширмой для оппортунистических изменений в политической линии, как в ходе самой войны, так и на будущей мирной конференции…»138

Однако генеральной линией Рузвельта и ряда его ближайших помощников в политике на советском направлении – таких как Г. Гопкинс, бывший посол в СССР Д. Дэвис и др. – оставалась всемерная и возрастающая помощь Москве в военном отношении и трезвые оценки ее национальных интересов. Сталин должен был не только знать, что он не один в этой гигантской битве с мощнейшими агрессорами, что ему помогают, но что ему отводят также равную роль с США и Великобританией в разрешении послевоенных проблем. В подобной атмосфере любая мысль о сепаратном мире (хотя развивалась она в мыслях самих американских аналитиков) должна была показаться Сталину неприемлемой в сравнении с теми результатами, которые предоставят преимущества совместной борьбы с фашизмом. Политическая мудрость американского президента в то время проявилась именно в том, что он не стал заложником негативного отношения к Советскому Союзу. Конечно, можно рассуждать о том, что Рузвельт стремился избегать разговоров о негативных моментах советской политики или просто не принимать во внимание сведения о тех или иных акциях Москвы, – как, например, информацию Госдепартамента от мая 1942 г. об «исчезнувших» в СССР после начала Второй мировой войны тысячах польских офицеров. Президент искренне надеялся и рассчитывал на успехи Красной армии, сознавая одновременно громадные трудности ведения ею боевых действий против все еще смертельно опасного врага в лице германского вермахта.

В то же время Рузвельт был прагматиком, который не только осуществлял общее военно-политическое руководство военными действиями своей страны, но постоянно держал в уме способы наиболее эффективного и бескровного использования американских сил в развернувшемся глобальном конфликте. Вступление в сражения на европейском континенте должно было стать для граждан США ожидаемым и положительным событием, влекущим за собой и достойное вознаграждение. Но чтобы это случилось, западным союзникам необходимо было, прежде всего, продолжение эффективной борьбы СССР – от силы сопротивления которого зависело и их собственное будущее. Здесь в более стесненном положении находился Черчилль, поскольку следующий немецкий удар в случае поражения Красной армии наверняка пришелся бы именно по его стране. Однако прагматичный подход имел и другую сторону, касающуюся уже послевоенных проблем. Для Соединенных Штатов – территорию которых от района боевых действий с Германией отделял целый океан – давать Сталину какие-либо обещания территориально-политического характера, когда немецкие войска находились в двухстах километрах от ворот Москвы, могло представляться весьма преждевременным шагом. Многое зависело от того, как далее будут развиваться военные события. Но Рузвельт, как мы увидим, несмотря на все еще неопределенность дальнейшего хода войны, принадлежал к числу именно таких государственных деятелей, которые сумели предвидеть положение и потенциальные возможности великих держав к концу мирового противостояния.