Олег молчал, пытаясь понять, что же такое он ухитрился опять ляпнуть. Разве он говорил что-то о любви?

— Ты так на меня смотришь, господин… — отпрянула Урсула. — Я страшная? Я очень страшная, да, господин? Я стала уродливой?

— Ляг, девочка. — Олег мягко опрокинул ее на спину. — Ляг и не шевелись…

Он склонился над невольницей и начал целовать края ее губ медленно, по миллиметру, смещаясь по тем местам, которые остались не тронуты раджафовскими палачами. Сперва верхнюю губу, потом нижнюю, потом опять верхнюю — а рука сама собой скользнула по ее горячему обнаженному телу. По животу, бокам, груди, ощущая, но стараясь касаться как можно легче, чтобы не причинить боль. Рабыни хватило ненадолго — нарушая приказ, она вдруг зашуршала ногами, обхватила Олега, жадно впилась в его губы, попыталась опрокинуть на спину уже его, но не смогла, и ведун оказался сверху. Предписания врачей оказались забыты, и два тела, вкладывая в свои движения всю оставшуюся силу, устремились навстречу друг другу, овладевая и даря наслаждение, порабощая и отдаваясь.

И все-таки сил у них было не много. После сладкого взрыва, потрясшего все тело, Олег опять провалился в забытье и пришел в себя только от прикосновения к плечу:

— Выпей снадобье, господин… — Голубоглазая служанка протянула ему теплую чашу, после чего взяла со скамейки другую, погладила по голове тонко посапывающую Урсулу: — Твое снадобье, госпожа.

Приняв лекарство, невольница опять подкатилась к нему, прижалась, положив голову на плечо, прошептала:

— Как хорошо… Теперь и умирать можно.

Да, все вокруг было очень хорошо. Даже слишком хорошо… Но тревожные мысли не успели тронуть душу ведуна — спустя несколько минут, ощутив, как по телу разливается приятное тепло, он и сам провалился в объятия сна.

Утро принесло нежданный сюрприз. На скамейке у двери появились две аккуратные стопки одежды. Олегу предназначалась пара шелкового исподнего из подштанников на завязках и короткой рубахи. Поверх надевались мягкие войлочные полусапожки с пришитой на прочную жилу кожаной подошвой, черные шерстяные шаровары и алая атласная рубаха с застежками из пахучего сандалового дерева. Для Урсулы выложили две длинные, ниже колен, рубахи — шелковую нижнюю и верхнюю из голубого атласа, а поверх того — суконную черную жилетку, расшитую маками и колокольчиками, и островерхий желто-красный колпак из жесткого войлока. Из войлока были и украшенные мелким жемчугом и бисером тапочки.

— Похоже, пришел час свободы, — принялся одеваться Середин.

Облачившись, они покинули комнату и повернули направо, к середине дома. Ведун угадал: через десять шагов они вышли в коридор, уходящий вглубь дворца — его освещало окно, прорубленное как раз в торце. Еще через сто шагов они нашли витую лестницу, спустились в полумрак — и уже отсюда, по яркому свету, без труда определили выход во двор.

Будута и Любовод, одетые точно так же, как ведун, были уже здесь, — переминались с ноги на ногу у пруда, причем холоп потирал покрасневшее ухо.

— Доброго дня, друже, — обнялся с купцом Олег. — А ты чего бурчишь?

— Абрикос сорвать хотел, — сообщил купец. — Ну, я ему ухо и накрутил.

— Не видел же никто! — пожаловался Будута.

— А ты откель ведаешь? — цыкнул на него Любовод. — А ну, на честность нас проверяют? Увидят, что тать ты приблудный, да в окно и выкинут, птичкой-жаворонком полетать.

— Из-за абрикоса одного?

— Тут не ягода, тут честность нужна, — назидательно сообщил купец. — Коли мелочь стянул, то и на ценность позаришься, ежели останешься без присмотра. А стало быть, в доме богатом тебя держать нельзя. А коли и держать, то далее конюшни не выпускать.

Воспитательную беседу прервал кормчий, тоже вышедший во двор.

— Здрав будь, хозяин. И тебе здоровья, колдун.

— А мне? — обиженно буркнул Будута.

— Ты, холоп, первым мне кланяться должен, а не здравницы ждать! — досталось пареньку и от Ксандра.

— Чего делать-то теперь станем, друже? — спросил купца Середин. — И обижать хозяина нехорошо, коли уйти не поблагодарив, и досаждать лишнее время тоже не хочется. Раз одежду выдали, стало быть, считают, что можем уходить. Кормить больше не собираются, никуда не зовут…

— Обожди, колдун, — покачал головой Любовод. — Обожди. Понимают, мыслю, хозяева, что, одежу найдя, мы на воздух выйдем. Либо пригласят ныне куда, либо… Либо и впрямь уходить придется. А у меня теперича и ножа нет в запасе, и гривну с шеи тати сняли, да и перстни попропадали все. Совсем уж с пустыми руками…

Из дверей яшмового дворца вышли двое воинов в черном, обогнули прудик с фонтанами с разных сторон, коротко поклонились:

— Мудрый Аркаим приглашает вас позавтракать с ним, чужеземцы.

— Боги не оставляют меня своей милостью, колдун, — обрадовался купец, подмигнул Ксандру и первым устремился за воинами.

Хозяин здешний жил богато. Невероятно богато. Пройдя через двери, сбитые из чуть желтоватого, ароматного сандалового дерева, что ценится на вес даже не золота, а драгоценных самоцветов, Олег уже не удивлялся ни пушистым коврам, выстилающим все полы, ни тонкой резьбе из розовых кораллов, что украшала колонны просторного, размером с баскетбольное поле, зала, ни золотым подсвечникам, отлитым в виде неведомых ему символов и выставленным перед распахнутыми настежь окнами. Видать, для защиты от злых духов — не для света же! Высокий, с резными подлокотниками трон из все того же сандала стоял напротив дверей, за ним возвышалась стена — целая стена! — из слоновой кости, которую сплошь покрывали разноцветные руны из полупрозрачной эмали. Из той ювелирной эмали, которой так гордятся киевские мастера, изготавливая известную во всем обитаемом мире скань или финифть. К трону вели серебряные с замысловатой чернью ступени, с каждой стороны возвышались по три сверкающих шеста с деревянными, изрядно погрызенными кем-то перекладинами. Перекладины, судя по всему, были вырезаны из мореного дуба, а вот шесты… Если бы Середин не знал, что во времена крещения Руси это абсолютно невозможно, то подумал бы, что они катаны из полированной нержавейки.

Любовод жалобно охнул, созерцая все это великолепие, наклонился к ведуну, шепнул в ухо:

— Коли изгнанник-отщепенец так живет, каковы же у Раджафа палаты быть должны?

— Мне больше интересно, где нас потчевать станут, — отозвался Олег. — Проголодался я чего-то. А золото в брюхо не положишь.

— Все ты о жратве, да о жратве, — вздохнул купец. — О душе бы подумал.

Середин, решив, что ослышался, даже оглянулся. Может, это Ксандр по христианской привычке ляпнул? Но нет, кормчий, уронив челюсть, разглядывал роспись потолка.

— Это в серебре, что ли, душа хранится? — поинтересовался ведун.

— В красоте, — ответил новгородец, и Олег ощутил укол совести. Получается, не с одной прибылью на уме жил этот потомок русалки. Не о богатстве в первую очередь подумал.