В начале 1944 года Ольга отважно отправилась на станцию Сухово-Безводное, что в 1500 км от Волги. Эта станция являлась частью комплекса исправительно-трудовых лагерей, известного под названием Унжлаг. Ольге, ехавшей «зайцем», приходилось лежать в шубе под лавками в теплушках,[170] и солдаты помогали ей прятаться, укрывая за своими вещмешками и сапогами. Как ни удивительно, Ольга добралась до цели и нашла мать, «почти полумертвую». Она отдала Марии спецпаек, который получала как донор крови, и сумела вызволить ее из Унжлага, убедив администрацию, что ее мать – обуза для лагерной системы, стареющий инвалид, что она не способна ни на какую полезную работу. Затем она тайком, нелегально привезла Марию обратно в Москву. Привезла она, кроме матери, «и рассказы о солдатской доброте – никто не тронул ее, молоденькую и красивую, одну; наоборот, помогали, вспоминая, может быть, своих сестер или невест. Но это не последнее путешествие матери в теплушке и не последние солдаты, – правда, вот доброта…» – писала Ирина.

Ольгино мужество резко контрастировало с осмотрительностью и осторожностью Зинаиды; Борис ею восхищался, к таким характерам его тянуло. Однако в то время как он сам был бесстрашен в профессиональной сфере (как писатель), его личное мужество, после того как роман с Ольгой получил развитие, подверглось жесткой проверке.

Прошло не так много времени – и моменты блаженства стали перемежаться ссорами и требованиями. Ольга вспоминала характерную схему их конфликтов: «Нет, нет, все кончено, Олюша[171], – твердил Б. Л. при одной из попыток разрыва, – конечно, я люблю тебя, но я должен уйти, потому что я не в силах вынести всех этих ужасов разрыва с семьей. (З. Н. тоже в это время, узнав обо мне, начала устраивать ему сцены.) Если ты не хочешь примириться с тем, что мы должны жить в каком-то высшем мире и ждать неведомой силы, могущей нас соединить, то лучше нам расстаться. Соединяться на обломках чьего-то крушения сейчас уже нельзя».

Потом Пастернак точно воспроизвел эту внутреннюю борьбу в «Докторе Живаго». Юрий разрывается между пламенным желанием быть с Ларой и виноватым отвращением к себе из-за того, что обманывает Тоню. В мыслях он хочет разорвать отношения с Ларой, но ему становится ясно, что фундамент их союза – не мимолетный роман, который можно попросту забыть, а некая мистическая духовная связь, которую его сердце не может перебороть:

«Он решил разрубить узел[172] силою. Он вез домой готовое решение. Он решил во всем признаться Тоне, вымолить у нее прощение и больше не встречаться с Ларою.

Правда, тут не все было гладко. Осталось, как ему теперь казалось, недостаточно ясным, что с Ларою он порывает навсегда, на веки вечные. Он объявил ей сегодня утром о желании во всем открыться Тоне и о невозможности их дальнейших встреч, но теперь у него было такое чувство, будто сказал он это ей слишком смягченно, недостаточно решительно.

Ларисе Федоровне не хотелось огорчать Юрия Андреевича тяжелыми сценами. Она понимала, как он мучится и без того. Она постаралась выслушать его новость как можно спокойнее. Их объяснение происходило в пустой, необжитой Ларисой Федоровной комнате прежних хозяев, выходившей на Купеческую. По Лариным щекам текли неощутимые, несознаваемые ею слезы, как вода шедшего в это время дождя по лицам каменных статуй напротив, на доме с фигурами. Она искренне, без напускного великодушия, тихо приговаривала: «Делай, как тебе лучше, не считайся со мною. Я всё переборю». И не знала, что плачет, и не утирала слез.

При мысли о том, что Лариса Федоровна поняла его превратно и что он оставил ее в заблуждении, с ложными надеждами, он готов был повернуть и скакать обратно в город, чтобы договорить оставшееся недосказанным, а главное распроститься с ней гораздо горячее и нежнее, в большем соответствии с тем, чем должно быть настоящее расставание на всю жизнь, навеки. Он едва пересилил себя и продолжал путь…

Вдруг вдали, где застрял закат, защелкал соловей.

«Очнись! Очнись!» – звал и убеждал он, и это звучало почти как перед Пасхой: «Душе моя, душе моя! Восстани, что спиши!»

Вдруг простейшая мысль осенила Юрия Андреевича. К чему торопиться? Он не отступит от слова, которое он дал себе самому. Разоблачение будет сделано. Однако где сказано, что оно должно произойти сегодня? Еще Тоне ничего не объявлено. Еще не поздно отложить объяснение до следующего раза. Тем временем он еще раз съездит в город. Разговор с Ларой будет доведен до конца, с глубиной и задушевностью, искупающей все страдания. О как хорошо! Как чудно! Как удивительно, что это раньше не пришло ему в голову!

При допущении, что он еще увидит Антипову, Юрий Андреевич обезумел от радости. Сердце часто забилось у него».

В то время, по словам Ольги, «разойтись было не в нашей власти». Сын Бориса Евгений видел, как «осознание греховности[173] и очевидно обреченной природы их отношений сообщало им в то время некое особенное сияние. С одной стороны, уколы совести, с другой – легкосердечный эгоизм часто ставили их перед необходимостью расстаться, но жалость и жажда эмоциональной теплоты снова притягивали его к ней». В своем стихотворении «Объяснение» Борис описывает муки и надрыв, причиняемые их любовью, уподобляя себя и Ольгу «проводам под током»:

Чувство давления, нараставшее в душе Бориса, усиливалось извне – все нарастающим угнетением и политическим давлением. Он находился под постоянным надзором властей по причине антисоветской природы произведений, в то время как его современники, которые отказывались обслуживать интересы новой советской системы, подвергались казням, пыткам и ссылке в тюрьмы и лагеря. Он уже знал о том, что его дорогой друг Осип Мандельштам погиб где-то в ГУЛАГе, а подруга и наперсница Марина Цветаева повесилась в 1941 году, вскоре после возвращения из эмиграции.