Хотя многие ворчат, возмущаются, да и просто боятся пересекать такую широкую реку, но когда мистер Эбботт принимает решение, все начинают готовить повозки к переправе. В нашем караване осталось всего сорок повозок. Мы потеряли пятьдесят человек: кто умер, кто дезертировал. Гастингсы со своей большой повозкой и нелепой двуколкой с лошадьми вопреки предсказаниям мистера Эбботта остались с караваном. Они всю дорогу жалуются, как и еще несколько семейств (в том числе Колдуэллы, хотя им приходится не так плохо, как многим другим), но назад не повернули. Мистер Колдуэлл пронюхал, что Джон остается с караваном, и тут же принялся нашептывать что-то папе и пакостничать. Меня он отвел в сторонку, чтобы предупредить, что меня, того и гляди, «утащит полукровка». Я ответила, что Джон не хочет никуда меня утаскивать, но, если бы захотел, я бы не стала сопротивляться. Может, это было неосмотрительно с моей стороны, но мне надоело терпеть Лоуренса Колдуэлла и выслушивать его мнение.

Мы переправляемся в десяти милях к западу от Форт-Кирни, в самом узком месте, где отмели торчат, словно маленькие острова, посреди жижи кофейного цвета. Краем уха я слышу, как Джон говорит Уэббу, что Платт хуже Миссури, потому что его нужно переходить и на каждом шагу тебя может засосать песчаное дно.

Не тратя времени даром, Джон усаживает Уэбба и Уилла на Плута и Тюфяка и привязывает их чумбуры к Даме и свои мулам. Он возится с животными точно так же, как при переправе через Миссури: сначала сам показывает, чего от них ждет, а потом возвращается на берег, чтобы завести их в воду.

– Вперед, ребята. Держитесь крепче и не паникуйте, – говорит он.

Уилл и Уэбб подчиняются, тихонько бормоча: «Пошли, мулы, пошли», когда Плут и Тюфяк начинают месить воду и вязкий ил.

– Умница, Плут! – подгоняет Уэбб, как будто все это просто большое приключение.

Уилл держится намного осторожнее, но Тюфяк спокойно заходит в воду вслед за Джоном и Дамой. Они без происшествий добираются до берега и ждут нас там. Мы поднимаем кузова повозок как можно выше и покрепче привязываем припасы. Малыш Ульф закутан в пеленки и примотан к корзинке, которую мы закрепляем среди других вещей. Здесь безопаснее всего, но мама все равно сидит рядом, вцепившись в корзинку с ужасом на лице. Папа подгоняет одну из упряжек, шагая рядом с волами и держа в руках палку, словно Моисей с жезлом. Уоррен еще слишком слаб, чтобы пройти милю по бурлящей воде, так что его волов погоняет Уайатт. Я забираюсь на козлы, а Уоррен остается в фургоне следить за припасами. Папа медлит, а мамины губы уже побелели от страха. Она громко молится, чтобы воды оставались спокойными, а повозки перелетели реку как на крыльях.

Щелкает хлыст, раздается громкое «Пошли!», и мы входим в Платт. Вода облизывает повозки, волы стонут, а противоположный берег кажется далеким миражом. Внезапно возвращается Джон, с плеском приближаясь к нам, выкрикивая указания и объезжая фургоны сзади. Мы уже преодолели половину пути и с каждым шагом чувствуем себя все увереннее, как вдруг папина повозка начинает крениться, а мама вопит. Колеса проваливаются глубже, и все наши припасы сползают на одну сторону. В кузов попадает вода, и мамины молитвы сменяются руганью.

– Не дайте волам встать, Уильям, – кричит Джон папе, продевая веревку через переднее колесо и цепляя ее за седельный рог.

Он пришпоривает Даму, и повозка вырывается вперед с резким чавкающим звуком. Волы ревут, внезапно вновь почувствовав всю тяжесть фургона. Не успевает папа освободиться, как Уайатт начинает паниковать, придерживая упряжку, вместо того чтобы подгонять животных. Недолго думая, я спрыгиваю с козел и принимаюсь помогать брату. Вода неглубокая, но в юбках по ней идти неудобно. Я упрямо двигаюсь вперед, чтобы не позволить повозке застрять. В какой-то момент я спотыкаюсь и окунаюсь в воду с головой, но лишь на мгновение. Я тут же хватаюсь за упряжь ведущего вола и дергаю изо всех сил. Все кричат, я тяну, и наконец фургон выравнивается. Животные снова начинают двигаться вперед. Опасность миновала. Джон наклоняется и, шипя сквозь зубы, поднимает меня, чтобы усадить на седло перед собой. Река неохотно отпускает мои юбки, с которых льется вода.

– Пожалуйста, больше никогда так не делайте, миссис Колдуэлл, – рявкает он мне прямо в ухо.

Я смахиваю со щек грязные прядки, чрезвычайно довольная собой. Мокрая, вся в песке, я сижу так близко к Джону Лоури, что спиной чувствую стук его сердца. Переправа через Платт оказалась совсем не такой неприятной, как я ожидала.

НА ПЕРЕПРАВУ ОДНОЙ ПОВОЗКИ уходит час, а у некоторых их по две, и к тому моменту, как на северном берегу собирается весь караван, растерявший часть груза в капризных водах Платта, мало у кого еще остается желание продолжать путь. До конца дня мы с горем пополам проходим еще несколько миль и встаем лагерем у речушки под названием Элм-Крик милях в восьми от места переправы.

В эту ночь на нас обрушивается ураган, какого мы еще не видели. Фургоны закреплены кольями, а животные загнаны в круг, но ветер срывает все палатки и переворачивает двуколку Гастингсов. Она пережила переправу через Платт лишь для того, чтобы разлететься в щепки во время бури. Сам дождь не так страшен, как сопровождающий его шквал. Весь следующий день мы не снимаемся с лагеря, просушивая свои пожитки, хотя нам отчаянно необходимо наверстать упущенное время. А я заболеваю.

Я никому ничего не говорю, продолжаю заботиться о животных и скрываю, что болен, но дела у меня плохи, и мне страшно. Я говорю себе, что простудился из-за того, что несколько часов перегонял повозки через Платт, а потом буря лишила меня возможности отдохнуть и обсохнуть, но к полуночи у меня начинает ломить кости, а кишечник горит. После окончания своего дозора я падаю на сырые одеяла и молюсь, чтобы ко мне не надумал заглянуть Уэбб. Я жалею, что не увиделся с сестрами, как просила Дженни, и не попрощался с отцом, когда тот провожал меня, стоя на берегу Миссури.

Скрыться от чужих глаз можно лишь на расстоянии, так что я выбираюсь из палатки, чтобы облегчиться подальше от повозок и второй смены сторожей. Я не хочу возвращаться в палатку, опасаясь, что вскоре мне вновь придется встать с той же целью. Обессиленный, я прячусь в болотистом овражке. Я сам себе противен, но ничего не могу поделать. Я добавил немного перечной мяты и опия в свою фляжку, но теперь подумываю все вылить – вдруг я ношу с собой ту самую воду, от которой заболел? В итоге я решаю, что лучше плохая вода, чем совсем никакой. Мята облегчает спазмы, а опий заглушает грохот в голове, но из-за него мне кажется, будто меня уносит течением. Лишь боль в горле и ноющие кости напоминают о том, что я еще жив.

Намного больше, чем боль, меня терзает сожаление. Я не сказал Наоми о своих чувствах. Не сказал, что хочу состариться вместе с ней. Так много всего не сказал. А мне ужасно этого хочется. Именно это желание, несмотря на мучительную боль, заставляет меня вымыться в ручье, постирать одежду и, спотыкаясь, вернуться в палатку, чтобы утром никому не пришлось меня искать.