Если бы я знал, что умру, то уговорил бы семейство Мэй повернуть обратно. Дальше будет только хуже, а им нужна моя помощь. Я бы отдал Котелка Уэббу, а Даму – Наоми. Когда ее лицо возникает надо мной, я уверен, что мне это снится.

– Мистер Лоури. Джон?

Боже, она у меня в палатке.

– Уходите, Наоми.

Мне нравится произносить ее имя. Я сжимаю зубы, отгоняя страх. Я хочу повторять это имя каждый день – завтра, послезавтра, – но знаю, что мне суждено умереть.

– Джон, вы больны. Я пришла помочь.

– Я хочу, чтобы вы ушли.

Я хочу сохранить чувство собственного достоинства, но болезнь, терзающая караваны, отнимает его до последней крупицы. Из-за поноса и рвоты лекарства не усваиваются, хотя, по-моему, все эти снадобья нужны скорее для того, чтоб здоровым было чем заняться. Сомневаюсь, что они помогают.

– Сейчас я помогу вам подняться, – говорит она. – Вам нужно принять лекарство. Вам станет лучше. Я сама его приготовила.

– Пожалуйста… уходите. Я сам могу о себе позаботиться, – со стоном умоляю я.

– Пейте, – велит она, подхватывая меня под шею.

Моя голова падает ей на грудь. Я сжимаю губы, пытаясь сдержать подкатывающий приступ тошноты. Я успеваю отшатнуться в сторону и наклониться над ведром, которое Наоми поставила возле изголовья, и меня тут же начинает рвать. Потом я откидываюсь на одеяло, пытаясь оттолкнуть ее ослабевшими руками.

– Лекарство не усвоится, – говорю я.

– Просто пейте маленькими глотками. Лучше всего это делать сразу после того, как вырвало, – уверенно и спокойно отвечает она, будто не сомневается, что со мной все будет в порядке.

На мгновение я готов ей поверить, но потом мой желудок опять начинает сопротивляться. Я снова отталкиваю ее.

– Если вы не позволите мне помочь, придет кто-нибудь еще, а я знаю, что нравлюсь вам, – возражает она.

– Поэтому я и хочу, чтобы вы ушли, – со стоном выдыхаю я.

– Я знаю. И поэтому не уйду. Пейте.

Проходят часы. Я не осознаю ничего, кроме собственных мучений, но тени двигаются, меняется температура, и, когда мне наконец становится легче, а от ревущей боли остается лишь отголосок, Наоми все еще сидит рядом со мной.

– Я боялась, что ты умрешь, – говорит она.

Судя по лицу, Наоми измотана не меньше, чем я сам. Ее губы высохли, под глазами залегли тени, а вьющиеся волосы взлохмачены.

– Ты прекрасна, – отвечаю я, не лукавя.

Она улыбается. В ее глазах светятся облегчение и удивление, и я, ослепленный этим сиянием, снова повторяю свои слова. Само ее присутствие несет в себе красоту.

– А ты бредишь, – возражает она.

– Нет.

Я пытаюсь помотать головой, которая тут же начинает кружиться. Я жду, что вот-вот подступит тошнота и по телу прокатится боль, но на этот раз чувствую лишь слабость и усталость. Когда головокружение проходит, я открываю глаза и вижу лицо Наоми прямо над собой. По-моему, она даже не дышит.

– Джон?

– Чикстит татку – «Я здоров», – шепчу я. – Боль прошла. Я просто устал.

– Ты обещаешь, что не уйдешь? – спрашивает она.

Я знаю, что речь не о дороге на Запад. Наоми говорит о смерти.

– Обещаю.

– Тогда оставлю тебя спать. Но сперва попей немного.

Она помогает мне приподнять голову и подносит жестяную кружку к моим губам. Жидкость солоновата на вкус, и я тяну ее маленькими глотками, чтобы желудок не взбунтовался.

– Ты тоже поспи, – говорю я.

Она уже клюет носом от усталости. Я беру ее руку и прижимаю к груди над сердцем. Выгляжу я, наверное, так себе, а пахну еще хуже, но она сворачивается рядом со мной, положив голову на сгиб моего локтя, оставив руку в моей, и мы спим легким сном осужденных, только что получивших помилование.

* * *

Когда я снова просыпаюсь, то чувствую себя окрепшим, хотя в ногах и руках еще остается слабость, а горло пересохло от жажды. Наоми ушла, но у меня на рубашке осталось несколько ее волосков.

На пороге сидит Уэбб. Полог палатки клином сходится у него над головой.

– Наоми велела сказать ей, когда ты проснешься. Ты проснулся, Джон? – спрашивает он.

– Проснулся, Уэбб.

– Ты ведь не умрешь, как Эбигейл, правда, Джон? Мне она нравилась. Но ты мне нравишься еще больше. Только Уоррену не говори. И папе. Папе ты, по-моему, не нравишься. Он говорит, что ты положил глаз за Наоми. Это правда, Джон? У Наоми уже когда-то был муж. Его звали Дэниэл. Но он тоже умер. Но ты ведь не умрешь, правда, Джон?

Я медленно соображаю, и еще у меня затекла шея, но я успеваю уловить суть болтовни, с которой набрасывается на меня Уэбб, и качаю головой в ответ на вопрос, с которого он начал и которым закончил.

– Нет, прямо сейчас не умру.

– Это хорошо.

– Уэбб!

– Да?

– Ты заботился о моих животных?

– Ага. Следил за ними. Я привязал Котелка и мулов к колышкам, как ты показывал. И Даму тоже. За холмом полно травы.

– Молодец.

– Все остальные уже готовы выдвигаться. Нужно наверстать время. Мистер Эбботт не хочет тебя оставлять, но из-за того, что холера идет за нами следом, выбора нет.

– Вы все ждете меня?

– Не-а. Много кто заболел. Люси умерла. Прямо как Эбигейл, и мама говорит, что миссис Колдуэлл совсем разбита. Мистер Бингам тоже болеет, но ему лучше. Папа говорит, нужно двигаться дальше, но Наоми отказывается уходить без тебя. Как думаешь, Джон, ты уже достаточно поправился, чтобы ехать в повозке?

– Мне нужно попить, и еще я хочу помыться… без Наоми. Так что давай пока не будем ей говорить, что я проснулся?

Уэбб приносит кусок мыла и достает из моих седельных сумок чистую одежду. Он остается сторожить, пока я моюсь в ручье, сняв с себя грязные вещи и оставшись голым, как младенец, и таким же беспомощным. Помывшись, отжав постиранные вещи и одевшись в сухие, я начинаю чувствовать, что дрожу и с трудом держусь на ногах, но Уэбб поддерживает меня под поясницу и дает мне опереться на свои плечи, превращаясь в живой костыль, и так мы добираемся до лагеря.

Джон часто спит в палатке, которую ставит и убирает каждый день, но во время бурь и ураганов он прячется под повозкой мистера Эбботта. Он встает одним из первых, готов к выходу раньше всех, да еще и успевает помочь остальным собрать и запрячь животных. Я знаю все его привычки и обычаи. Я не скрывала свой интерес. Так что, когда я вижу, что его палатка по-прежнему стоит немного поодаль от всех, в то время как лагерь давно ожил, я понимаю, что с ним что-то случилось. Я резко встаю, оставив все свои дела, и решительно иду к палатке, стараясь не бежать, чтобы не привлекать лишнего внимания. Это расстояние между мной и входом в палатку дается мне труднее, чем переправа через Платт, будто подо мной снова обманчивый ил, а ноги тяжелеют и вязнут, скованные страхом. Я зову Джона, и мой голос звучит визгливо, будто блеяние овцы, а его имя царапает мне горло. Ответа нет, и я без промедлений отодвигаю полог и забираюсь внутрь.