Между тем близилась весна 1942 года, или 5702 года от Сотворения мира Всевышним (да святится имя Его), пошли дожди, и по всему гетто расползлась плесень. Остатки хлеба пророка Илии совсем от нее позеленели. Когда консьерж обнаружил это и вдруг понял, что лишился покровительства свыше, он в ярости, размахивая метлой, выгнал братьев. Они переходили из одной ночлежки в другую, иногда спали в коридорах или в развалинах, отыскивая там укромные уголки и утепляя их старыми газетами. Они сделались свитой старика, игравшего на скрипке во дворах еще красивых домов. Его звали Исаак Келнер, он раньше выступал во всех мировых столицах. Люди в красивых домах говорили, что это имя когда-то гремело по-королевски. И окна открывались, оттуда бросали черствые хлебные корки, дети собирали их для старика и всегда получали свою долю. Хотя его звали Исаак Келнер, он однажды вспомнил, что девичья фамилия его бабушки была Шустер, «девица Шустер», повторял он с неожиданной горячностью, правда, она никогда не упоминала о месте своего рождения, но он теперь уверил себя, что она появилась на свет в Подгорце, следовательно, проявив малую толику доброй воли, можно назвать братьев его внуками. Старик передвигался по земле уже с большим трудом. Но каждый раз, когда он взмахивал смычком, его костлявые руки легчали, словно подхваченные волшебным ветром, а пение скрипки долетало до верхних этажей и выше, гораздо выше, к самому небу, величаво проплывая над гетто. По внешним признакам его музыка нисколько не походила на ту, что исполняли в Подгорце. Она не говорила о Боге, она довольствовалась воспеванием красот дольнего мира. Но делала это с таким блеском, что Хаим испытывал некоторое смущение и даже негодование от того, что столько красоты выходило из той самой пучины, куда ухнул еврейский народ. Он начинал с ее отрицания, но, когда невольный восторг охватывал все его существо, вплоть до утробных глубин, он принимал и скрипку, и скрипача, и красоту (слава ее Создателю!) — он принимал все, а хлебные корки, падая, весело подпрыгивали на булыжной мостовой. В погожие дни старик просил довести его до единственного дерева, оставшегося в гетто: под ним какой-то изобретательный ум оборудовал скамейки и сдавал их внаем за три гроша в час. Это была огромная липа, если взглянуть на небо гетто сквозь ее листву, оно меняло цвет, сияло точь-в-точь так же, как когда-то над Подгорцом.

Однажды, когда скрипач так сидел под липой, немцы схватили его и насильно привели в шикарное кафе гетто, где молодым людям под страхом смерти приказали танцевать совершенно обнаженными перед камерой. А на столах были прихотливо разложены всяческие яства. Такого рода фильмы снимали в гетто регулярно, чтобы унять страхи остального мира, обеспокоенного судьбой этого народа. Но, увидев все это, Исаак Келнер бросил скрипку наземь и растоптал ее со словами: «Шестерни мирового механизма разлетелись в прах».

Нисколько не тронутый его волнением, один из офицеров сделал с головой старика то же, что тот сотворил со скрипкой. Хаиму так и не удалось прочитать кадиш над распростертым поперек тротуара телом. Затем, в сопровождении троицы исхудавших братьев, листочков еще зеленых, но уже кое-где траченных желтизной, он побрел к липе, как пилигрим к месту последнего поклонения. Несколько почтенных буржуа иронически показывали на него пальцем. Высоко-высоко в небе играла невидимая скрипка, но сама красота музыки стала нестерпимо оскорбительной, как и умиротворенность старой липы.

Поговаривали, что мир идет к концу. А некоторые утверждали, что составы с работниками уходят с Умшлагплац не для того, чтобы высадить их в каком-нибудь аравийском королевстве: конечная остановка гораздо ближе к Варшаве, и с ними со всеми поступят хуже, нежели при жизни пророка Иезекииля, гораздо хуже, чем в царствие ассирийского царя Ашшурбанипала, или в те годы, когда правил император Адриан. А значит, с горестным облегчением думал Хаим, Мессия на подходе. Сам же он впал в мрачную подавленность. Конечно, ноги, руки и язык делали все для поддержания жизни, по крайней мере, для того, чтобы обеспечить братьям официально отмеряемую ежедневную долю в двадцать граммов хлеба, а также их порцию картошки, овсяной каши и одно яйцо в месяц. Тайно, не признаваясь никому, он терзался вопросом, есть ли Всевышний судия и хоть какая-то справедливость на свете, и все казалось ему тщетным. Один старый нищий рассказал ему как-то совершенно невразумительную побасенку о звездах, что люди созерцают в ночи: будто в этом абсурдном мире без верха и низа, без начала и конца земле отведено место малой песчинки, — байку, которую Хаим воспринял как еще один гуляющий по гетто слух, быть может, наряду со многими подобными, придуманный немцами, однако что-то в его душе со странным удовлетворением отозвалось на это.

2

Приход Мессии был назначен прямо на день Пасхи, чтобы одновременно освобождение всех сынов Адама от цепей зла совпадало с исходом из Египта, с освобождением от цепей рабства: таким образом конец соединится с началом. В нем словно вспыхнул фейерверк, радостный огонь, ибо адепты Мессии говорили дело: «Мессия близок, он на пороге, а перед тем, как воссияет свет, темнота должна быть глубокой». Нет, Бог не мог допустить, чтобы мир остался таким. Бог — добр, и все это совершается по Его воле, дабы приблизить приход Мессии. С сердцем, переполненным благодарностью к Всевышнему, он перецеловал братьев и направился на Крохмальную улицу. Младший уже доходил, руки у него стали желтыми и прозрачными, поэтому Хаим посадил его на закорки, и все четверо с трудом добрались до дома, где молились люди в белом. Тех осталось всего человек десять в помещении, не имевшем окон и дверей, с ними там находились и их жены, некоторые — в традиционных париках, остальные — в больших платках, чтобы прикрыть голову, обритую наголо, как то и подобает.

Хаим приостановился в дверях и провозгласил: «Евреи, возрадуйтесь! Завтра и мертвые вернутся к жизни». Он сам не понял, почему заговорил таким образом. Но лежащие в темноте мужчины и женщины, иные из которых и сами были доведены почти до состояния «сухих листков», сверх ожидания откликнулись просто: «Аминь», словно он сообщил им очевидную истину самого заурядного свойства, заезженную повседневным употреблением за сотни и сотни лет. А он, держа младшего на закорках, все еще боязливо стоял на пороге. Но тут некто, совершенно тонувший в своем талесе, выступил из полумрака и любезно произнес:

— Друг, нам как раз не хватало одного ребенка, а теперь Мессия не замедлит явиться, как и предсказано: «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их».

Изрекший это оказался малорослым человеком с грубыми чертами лица и огромной рыжей бородой, скрывавшей часть груди и плеч. Но на этой узловатой физиономии, выражавшей свирепую решимость, бесконечно нежно светились голубые глаза, младенчески взиравшие на белый свет, как у покойного старого скрипача. Он увидел ребенка на плечах Хаима и еще двоих, прятавшихся за его спиной, и продолжил тоном чуть надсадной шутки:

— Входите, входите, агнцы Израилевы. Чрезмерное роскошество не вредит обряду.

Кто-то зажег карбидную лампу, детей поместили в глубине комнаты, а самого младшего Хаим уложил к себе на колени. Вокруг них завязалась беседа. Кто-то молился, другие стонали на своих подстилках, но большинство спокойно рассуждало о том о сем, их спины сильно горбились, но лица оставались ясными — они были словно путешественники на привале после тяжелого дня, довольные, что имеют наконец крышу над головой. Большинство, как показалось Хаиму, было из депортированных провинциалов. Прислушиваясь к разговору, он постепенно стал различать среди них «ночные пары»: так в гетто называли случайные союзы, образовавшиеся после смерти прежних брачных партнеров либо для того, чтобы избавиться от одиночества, а подчас и ради выполнения предписаний Торы. Среди присутствующих было всего двое молодых людей. Юноша с тонкими чертами лица и первым пробивающимся пушком на подбородке и очень красивая девушка с длинной шеей, выступавшей из вельветового платья-туники, с бритой головой, в платке, туго завязанном на затылке. Супругой юноши была сорокалетняя женщина с безвольно расслабленными чертами лица и глазами, блестящими от сдерживаемого отчаяния, она то и дело посматривала на него, по-матерински качая головой, не понимая, что же с ними будет. А девушка в другом конце комнаты находилась под покровительством довольно пожилого мужчины с высоким лбом грамотея, время от времени она обращалась к нему с краткой репликой, но он не отвечал, будучи не в силах оторвать взгляда от священной книги с уголками, обитыми медью. Какой-то прохожий мимоходом выкрикнул в их адрес: