— Эй, беспамятные, хватит трепать имя Божье! Разве вы не просили Его о чем-то подобном вот уже две тысячи лет? И не выходили на крыши сто лет назад, поджидая Мессию на облаке?

Не обращая на святотатца внимания, люди в доме продолжали беседовать, безмятежно вспоминая о счастливых днях в деревне, о чудесах местных цадиков, или тем же мирным тоном рассказывали, что произошло с их народом после пришествия новых амаликитян, об оскорблениях, насилиях и днях траура, постигавших их с той поры, и о том, как прольется на них всех искупительное сияние Божьей благодати. Супруга молодого человека повела плечами и мечтательно спросила рыжебородого, того, кто предложил приют Хаиму и его братьям:

— Рабби, когда мы завтра прибудем в Иерусалим, найду ли я там моего мужа, отца моих детей?

Рыжебородый старец молча кивнул. А женщина меж тем вдруг продолжила, улыбаясь и плача одновременно:

— Рабби, но это не будет настоящим чудом.

— А что было бы в твоих глазах настоящим чудом? — спросил ее тот.

Она поколебалась несколько мгновений, но все же продолжила:

— Рабби, они посадили моего мужа на бочку и сначала вырвали ему бороду, чтобы он не был евреем, а затем раздели его и вырвали ему все из живота, чтобы он не был мужчиной. Так вот, рабби, чудо, если я найду его таким, как раньше. В точности таким, как раньше.

— Все так и будет, милая дщерь Израилева, — благодушно отозвался он.

Женщина в растерянности сжала обеими руками виски:

— Рабби, если ему вернут только тело, это не будет истинным чудом. Чего я прошу у Господа, так это чтобы и следа от той пытки не осталось в его памяти. Чтобы он все забыл!

Старец не выказал ни малейшего удивления:

— Но это же самое малое, что ты вольна требовать, дщерь Израиля. Так и случится, если на то будет воля Божья, ибо Он — Элохим, то есть Всемогущий.

Однако женщина все не унималась:

— Рабби, но, если он не будет помнить, что с ним было, и это не истинное чудо. Истинное чудо — если все, что было, станет небывшим.

Старый раввин какую-то секунду поколебался, потом вопросил дрогнувшим голосом:

— А ты думаешь, что это вправду случилось? Ты действительно так думаешь?

Тут кто-то, невидимый во мраке, подытожил:

— Мир станет таким, как будто раньше его вообще не было.

— Да, таковым станет мир, — закивал рыжебородый, и по всей темной комнате, освещаемой только в центре едким светом карбидной лампы, пробежала волна удовлетворенных вздохов.

Из соседнего дома донесся истошный вопль, послышался топот бегущих ног. Здесь же зажгли сальную свечку, из тех, что изготавливались в самом гетто, и начали творить минху, дневную молитву. После нее, сдвинув подстилки к стенам комнаты, расчистили ее центр, чтобы образовалось пустое пространство, и съели последнюю трапезу из тех, что совершались в здешнем нечистом, демонском мире. На это пошли все, какие имелись, сбережения коммуны: были рубленая селедка и говяжий язык, картошка, достали даже лекех, праздничный пирог-медовик. Раввин сказал, что приход Мессии можно сравнить с окончанием кошмара: надо протереть глаза и убедиться, что все было ложью и только теперь начинается правда. На этот счет высказывалось множество разных замечаний. Хаим держался чуть в стороне, младший братишка спал на его коленях. Он случайно перехватил странный взгляд, которым обменялись молодой муж женщины, требовавшей чуда, и юная супруга лысого человека с челом грамотея. Молящий взгляд юноши плохо поддавался истолкованию, но в глазах девушки на какую-то секунду мелькнула та же искра, которая осветила когда-то лицо Рахели в тот незабываемый вечер на горе, когда та водила по своему телу руками мальчика и он слышал: «Ой, Хаимчик, раввинчик, голубчик! Теперь я наконец совершенно чиста, с ног до головы, словно только что вышла из ритуальной купели!..»

Постепенно старики засыпали, а молодые люди бессознательно приближались друг к другу, между ними остался только Хаим, который мог следить за их молчаливым разговором, ибо теперь они обменивались беззвучными репликами, которые и раньше осмеливались обращать друг к другу только так — в виде взгляда, брошенного украдкой. «Я хочу, хочу познать тебя!» — твердил молодой человек. «А я хочу лишь вдохнуть твой запах», — говорила девушка. И оба безутешно грустили: «Завтра небо спустится на землю, мы превратимся просто в ангелов, и в той вечности, что нас ждет впереди, никогда уже не взглянем друг на друга глазами этого мира как создания из плоти и крови». Карбидная лампа погасла, свеча на консервной банке превратилась в нашлепку, из которой поднимался столбик дыма. Кто-то, чуть гнусавя, начал петь излюбленный в гетто плач, остальные подхватили его голосами, еще затуманенными сном:

При реках Вавилона,

Там сидели мы и плакали,

Когда вспоминали о Сионе.

На вербах посреди его

Повесили мы наши арфы.

Молодой человек украдкой вышел, за ним вскоре последовала девушка. Никто не обратил внимания на их уход. На следующее утро после омовений и молитвы «шахарит» члены общины поднялись на крышу дома и обнаружили там обоих молодых людей, лежащих в объятьях друг друга, как муж и жена. Кто-то бросился к ним, но раввин удержал слишком рьяных словами: «Оставьте их спать: сегодня — день без греха, а очень скоро мы все станем ангелами». Старый муж и старая супруга улыбнулись. Между тем поднявшаяся вокруг суета разбудила влюбленных, они отлепились друг от друга и торопливо привели в порядок свою одежду. Сконфуженные, не понимающие, что сейчас будет, счастливые от проведенной вместе ночи, они не знали, как бы теперь стереть ее следы, и оба норовили держаться поближе к своим законным супругам, с коими их ранее соединил раввин, руководствуясь правилами приема в общину новых членов. Теперь же мужчина с челом книгочея и жаждавшая чуда женщина легонько отстранили их от себя. Так они и проведут этот день, избранный день, призванный превратить землю в святое место, где лев и ягненок вместе будут щипать траву поля, а хромые побегут быстрее оленя. И эти двое просидят в уголке, не глядя на остальных, даже друг с другом боясь встретиться глазами, но держась за руки.

Однако к четырем часам дня небо все еще пустовало, и тень сомнения стала блуждать среди собравшихся. Затем они попытались в самой нарастающей безнадежности обрести дыхание еще более чистой надежды. В их псалмах и гимнах зазвучал такой энтузиазм, что на соседние крыши высыпало множество людей, все новые голоса присоединялись к общему хору. От этих ближних крыш воодушевление распространялось все дальше, до границ гетто. Уже и выстрелов было не слышно, и даже в арийской части Варшавы улицы, казалось, замерли и до странности притихли. Но гимны следовали один за другим, а небо оставалось пустым.

Когда в воздухе стал сгущаться вечерний сумрак, люди быстро ушли с крыш в свои комнаты и подвалы, в гнезда, свитые в руинах, чтобы приготовиться к Седеру, напоминающему об исходе из Египта.

— В этот вечер будет больше горьких трав, чем вина из Кармила, — невозмутимо подытожил один из членов общины, прежде чем спуститься в дом.