— Только не вздумай рассказывать свою глупую сказочку об истреблении всех. — Он на секунду задумался, потом заключил: — Надо говорить, что родителей увезли на работы.

Они выбрались из развалин и под водительством нового знакомца принялись шататься по улицам безумного города. Хаиму больше не казалось, что подгорецкие евреи вышли из ущелья Одинокого Странника и бродят по улицам гетто. Тут люди были другие. Умершие в ущелье — евреи вчерашнего дня, разумные прихожане, а здешние все поголовно сошли с ума. Между первыми и вторыми он не находил уже ничего общего.

Показывая им невиданные картины жизни, мальчишка из Плоньска метался во все стороны, размахивал руками, а его рот дергался, как зверушка, бьющаяся в клетке, такая же полоумная, как и то, что она представляла полным ужаса Хаимовым глазам. Улица Сенна с ее красивыми домами, шикарными кафе и не менее роскошными ресторанами, откуда доносились звуки невероятной, совершенно несбыточной музыки, церковь для евреев-выкрестов, они-то едят досыта, ведь о них печется Папа Римский. Тот самый папа по имени Каритас (или Шаритас — нищий точно не знал). Но особенно, особенно надо быть внимательным вот здесь — худой палец попрошайки ткнул в сторону величественного портала. Это Умшлагплац, туда лучше носа не совать, иначе очутишься в поезде и — «ту-ту-у-у!». А куда уходят эти составы?

Одни говорят, пояснял уроженец Плоньска, что вагоны идут в Треблинку, где готовятся рыть канал из Балтийского в Черное море. Стариков расстреляют, взрослых отправят рыть канал, а детей отдадут в христианские семьи. Другие — что всех отправят на Мадагаскар. Или же — в Египет, где всех обратят в рабство, как во времена фараонов.

Поговаривают еще, что вместе с пророком Илией души других праведников добровольно спустились с небес: великие мужи Израиля, такие, как Моисей и пророки, вернулись к жизни и обитают в гетто. Что среди них (да не поморщится тут кое-кто!) даже еврей Йегошуа, которого христиане зовут Иисус. А еще — предводители иных народов, среди коих называли одного великого китайца, Конфуция, который и евреев-то вовсе не знал, до него только доходили кое-какие слухи о них. Сообщали также о невзгодах одного старика, жившего неподалеку отсюда, которого за азиатские черты лица все время принимали за того китайца. Но в конечном счете, пожимая плечами, трагическим голосом заключил нищий, никому не известно, кто здесь жив, а кто мертв, но все эти воображаемые гости из прошлого действуют очень успокоительно.

На Крохмальной улице самозваный гид показал им здание, где, по его словам, располагался Дом сирот.

— Мы идем туда? — спросил Хаим.

— Не совсем. То — настоящий сиротский дом, Дом доктора Корчака. Там для нас, тутошних, нет места: в нем живут довоенные сироты.

— А где же наш сиротский приют?

— Ну, это не совсем то же самое, мы называем его «Дыра». Да ничего, у нас там, в настоящем Доме сирот, есть добрые друзья. Только придется согласиться, что тебя остригут: это чтобы не подхватить тиф. Вот и все, больше ничего не потребуется.

Они прошли мимо молитвенного дома, где собирались «Адепты Мессии», все в белом (в тот момент адепты как раз выстроились перед своим зданием для общей молитвы), затем углубились в другой квартал, становившийся чем дальше, тем мрачнее: одни развалюхи с кишащими в них заведениями самого сомнительного свойства. Вокруг стояла вонь, некоторые жители спали прямо на улице, и тут малолетний нищий неожиданно выпалил:

— В тот день, когда уже не смогу ходить, я усядусь напротив булочной и буду издали поедать глазами все, что лежит на витрине. И ежели того пожелает Господь, раз уж Он решит, что со мной пора кончать, я хоть оставлю эту землю со вкусом хлеба во рту.

Он внезапно умолк, уставившись на строение, чьи верхние этажи нависали прямо над улицей, составляя с похожим зданием на другой ее стороне какое-то подобие арки (в этом узком промежутке между домами царила такая темень, что прохожие налетали друг на друга), и, с важностью надувшись, сообщил:

— А вот сиротский дом на улице Вольской. На прошлой неделе мы ходили босиком перед бюро юденрата; это была демонстрация, и, хотя полицейские нас прогнали, мы все же успели перевернуть несколько телег.

Дверь сиротского дома еще не была заперта на засов. В глубине коридора виднелась почти целиком застекленная комната, где хорошо одетые, сытые взрослые пили чай, откусывая кусочки сухого печенья. А за их спинами просматривался большой дортуар, весь набитый «опавшей листвой»: мальчиками и девочками, лежавшими как попало на тюфяках и ожидавшими невесть чего в едва ощутимом свете, проникавшем из высоких открытых окон, доходящих до самой мостовой улицы Вольской. Из этого дортуара несло густой вонью, будто там уже и самый воздух разлагался. Некоторые «палые листья» лежали недвижно, другие еще шевелились, стонали, а кое-кто всем своим видом свидетельствовал, что зеленеет и полон жизни. В самой глубине дортуара маленький мальчик внезапно вскочил со своего соломенного тюфяка с криком:

— Хочу летать, хочу есть, хочу быть немцем!

Соседи тотчас спеленали его, чтобы не бузил. Юный нищий отвел Хаима с братьями в левый ряд, где находилось большинство «зеленых листочков», и по его просьбе им выделили общий тюфяк. Братья уселись, прижавшись к Хаиму и упершись спинами в стену, словно желая поглубже влипнуть в камень. Вокруг тюфяка с новенькими тотчас собралось несколько любопытных, и Хаим нервно прижал к груди торбу с остатками хлеба, на которую были устремлены все взгляды. Ему показалось, что он перехватил заговорщицкие перемигивания между их юным приятелем и одним из самых старших в этой комнате, крайне тощим, но вполне «зеленым» парнем лет как минимум четырнадцати. Взгляд маленького нищего был устремлен на четверку вновь прибывших с печальным смирением. И тут все, кто был в дортуаре, бросились на торбу. Хаим с братьями вынырнул из кучи сражавшихся за добычу, все четверо добрались до выхода из дортуара и очутились наконец в вечном сумраке улицы Вольской.

4

Они обливались потом, тесно прижимаясь друг к дружке, будто хотели сплотиться воедино, чтобы стать устойчивее, не упасть, продвигаясь вперед по бредовым улицам гетто. Все, что они видели здесь, разворачивалось в чуждом мире, не имевшем с их прошлым ничего общего. Выстрелы, гремевшие то там, то здесь, тотчас вызывали непредсказуемые приливы и отливы толпы, между отдельными очередями воцарялось спокойствие, а по улицам не переставали сновать куда-то спешащие грузовики.

Пальба не прекратилась с приходом ночи. Они снова нашли убежище под аркой дома на улице Сенна. Съели несколько кусков сахара и круг сыра, которые Хаим предусмотрительно опустил не в торбу, а в мешочек для молельных принадлежностей. Запах мочи из сиротского дома рассеивался с трудом. Дети были так измучены, что вскоре уснули. И тут Хаим вспомнил, что это вечер шабата, он принялся напевать первые строчки «Приглашения»:

Леха, доди! Леха, доди!

Леха, доди, ликрат кала;

пней шабат некабла.

Выйди, друг мой,