– А почему у тебя имя такое собачье – Леся?

«Ну, знаешь, это слишком», – сказала бы она другому. Любому другому, но не Серому. С ним, как в армии: спрашивает – отвечаешь. Да и не обидно как-то спросил. Ведь важно, не что, а как спрашивают. У него «собачье» выходило такое, что представлялись красивые стройные псы, а не шавки, торчащие из помоек или сумок на светских приемах. Да и сам он – Серый, самое что ни на есть собачье прозвище.

– На самом деле по паспорту я Олеся. Отец Куприна любил. А может, Чурсину или Марину Влади… – сказала она и осеклась.

Вот сейчас она свое получит. Не надо умничать. Откуда Серому знать про повесть Куприна? Про фильм, в котором дикарку Людмила Чурсина играла? Про ее взгляд с экрана, от которого советские мужики впадали в задумчивость и неделю на жен смотреть не могли? Про французский фильм «Колдунья», с которого Высоцкий поплыл? Про то, как плакать хотелось, когда Олеся уходила, оставив рябиновые бусы на ветке дерева. Это же целый культурный пласт!

– Да, понимаю отца твоего. Я сам после фильма рябиновые бусы мастерил. Сушил ягоды сначала. И незрелые, и зрелые перепробовал. Но только они фиговые получались, отваливались с нитки. Куприн своими руками эти бусы точно не делал.

– А должен был? Вымысел не есть обман… – напела Леся любимого барда и опять воображаемо надавала себе по губам за несдержанность.

– Вообще-то Окуджава не прав. – Серый говорил спокойно, но в уголках глаз мелькало что-то дразнящее: «Ну, съела?» – Вот если бы он написал «вдоль Смоленской дороги холмы, холмы, холмы»? А ты бы потом проехала по той дороге – и нету холмов. Всю песню бы обгадил. Вообще он романтик был, «комиссары в пыльных шлемах», «на той единственной Гражданской»… Красиво, сил нет! Только его папашу расстреляли эти самые комиссары. И мать репрессировали, восемнадцать лет лагерей.

– Откуда знаешь?

– В домике его в Переделкино документы есть, экскурсовод опять же. И стихи читают. Душевно, приятно, нравится. А потом проходишь сто метров в домик Пастернака – и там тоже стихи. И герань на окне. И понимаешь, кто из них поэт, а кто просто стихи писал.

– Но поэзия разной бывает, – примирительно закруглила Леся.

– Нет, – не пошел на примирение Серый. – Поэзия просто бывает. Или не бывает. Знал я таких: «У меня само льется, я только записываю». Когда у человека из носа льется, он платком пользуется. И не тычет потом этот платок всем в морду. Сдерживаться надо, когда из тебя льется. Или отходить подальше. Вообще дерьмо это все: «поэзия разной бывает», «люди все разные», «каждый вправе творить». Это от скудоумия. Раньше право голоса получали единицы и знали цену этому праву. Вот Джордано Бруно высказался и волдырями на костре изошел. А теперь каждый имеет право нести любую хрень, хоть книжку написать, хоть стишки навалять, хоть блог вести. Вот и придумана формула для легковерных дураков: все разное, все по-своему интересное.

– А кто решит, где настоящее? Кто судить должен?

– Время. Только оно. Вот ты статьи пишешь, на какое время рассчитываешь? Сколько лет их будут читать?

Ага, стало быть, сдала ее Вика. Ну и ладно, ничего в этом позорного нет. Статьи как статьи. Разговор захватил Лесю настолько, что она моментально простила Вику и ринулась в бой.

– Сереж, чтобы их читали, недостаточно писать хорошо. Надо, чтобы кто-то думал, что он должен их прочитать. Чтобы этих «кто-то» было много. Чтобы было социальное давление: это ты должен почитать. Чтобы на лицах было написано: «Как? Ты это не читал? О чем с тобой можно говорить после этого?» Вся общественная наука построена по принципу интеллектуального МММ, пирамида, по сути. Чем выше твой уровень, тем больше людей купили твои интеллектуальные акции. И они умрут, доказывая всем, что ты гений. А если не докажут, то сами банкротами станут. Все как в МММ. Тому, кто уже вкупился в это дело, нужно, чтобы под ним как можно больше людей купили те же билетики, начали повторять те же слова, цитировать те же статьи. И одно дело, если под тобой армия студентов, или аспирантов, или сотрудников твоего института. Тогда твою статью изучат, посмеются над ней, но на цитаты разберут. И другое дело, если ты внизу. Это везде так. Вот представь, что в школе начали бы изучать Баратынского вместо, например, Лермонтова. Ну выкинул бы Лермонтова из программы какой-нибудь чиновник. Просто потому, что у него дочь от какого-то Михаила Юрьевича аборт сделала, от имени осадок остался. И все. Через пару поколений дети перестанут спрашивать: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром?» Так что время твое, Сережа, – судья с пристрастием.

– Знаешь, Олеся, – задумчиво сказал Сергей, – ты не спорь со мной, потому что я прав.

Он как будто нечаянно, занятый предметом спора, перешел на ее полное имя. Но была в этой нечаянности какая-то утрированная небрежность, прикрытая шуткой о своей безусловной правоте. И Леся поняла, что это не просто так, не от рассеянности, что это благодарность за «Сережу».

– Булгакова в советской школе не изучали. И что? От плаща с кровавым подбоем всю страну повело. А те же рябиновые бусы Куприна? Это же очуметь! Ну ты что? Где чиновник и где рябиновые бусы? Ну, вспомни. До сих пор картинка перед глазами: рябиновые бусы на ветке висят. Это же какая-то высшая мера любви! А ты говоришь…

– Ладно. Пусть так. Об искусстве судить сложно, тут чиновник действительно не всем рулит. Но в науке?.. Казалось бы, Ньютон – великий физик, закон всемирного тяготения и прочая красота. А ведь не он это открыл. Был такой мужик, абсолютный гений, Роберт Гук. А Ньютон получил от него идею, быстренько все оформил и получил себе место в истории. Он не только открытие себе забрал, но и, став главой Королевского общества, приказал уничтожить все бумаги и портреты Гука. Гук – единственный в истории член Королевского общества, портреты которого не сохранились. И все человечество благодарит Ньютона и знать не знает про Гука. Так что власть, или, как сейчас говорят, административный капитал, легко конвертируется в научную доблесть. Разве я не права?

– Нет, ты не права. Человечество не Ньютона славит, а человека, открывшего закон всемирного тяготения. А как уж его звали – Ньютон ли, Гук ли – это вообще вопрос для человечества не интересный. Это касалось только тех двух людей, их тщеславия, их амбиций. Они умерли, и все. Тема закрыта. Важно только то, что было сделано. И неважно кем.

Сергей замолчал, но Леся почувствовала, что он не закончил. Просто подбирает слова.

– Я понял, в чем твоя проблема, Олеся, – вдруг без предупреждения он свернул с Ньютона на нее. – Ты знаешь себе цену в науке и страдаешь, что эту цену тебе не дают. А дают другим, которые хуже тебя, глупее, банальнее. Как на базаре.

– А Вика, оказывается, любит давать интервью, – усмехнулась Леся.

– На Вику не греши. Есть такой парень, который все про всех знает. Его зовут Гугл. Вика только наводку дала. В Интернете много твоих работ, я почитал, что-то даже понял. Ты умная и резкая. У тебя яростный счет к жизни. Жаждешь, чтобы дуракам указали на их место, а тебя бы, совершенно заслуженно, перевели в первый эшелон. А наука, как я понимаю, устроена не как пирамида. Ты тут не права. Наука – это грибница. Земля пронизана нитями грибницы, и никто не знает, где на поверхность выскочит гриб. Но это заслуга не гриба, а всей подземной системы. Ты не хочешь быть частью грибницы, тебе надо непременно выскочить на поверхность, на всеобщее обозрение, на крепкой ножке, в симпатичной шляпке. И неприятно, что выскакивают другие, которых ты невысоко ценишь. Тут одно из двух: или смирись, будь невзрачной частью грибницы, или уходи. Но только помни, что грибы – это фуфло, корм для червей, вся суть в грибнице.