— Тень её. Каждый день домой провожал. Она уже замужем была — не сдавался. Чуть Дмитрий на съёмки или к бабе какой — он тут как тут: «Здрасте, тётя Вера, я на одиннадцатый». И шмыг бегом мимо лифта через две ступеньки. Будто я не знаю, на какой он этаж. Добился своего: разошлись когда — к ней на Котельническую как к себе домой ходил. Он-то её и спас от таблеток.

— А что?.. — Сева не успел даже как следует открыть рот.

— Потёмки чужая душа-то, Всеволод. Гадать только можно. Знаю, любила она своего Дмитрия, как теперь собак только любят, к гадалкам бегала привораживать. Он-то по земле ходил, хороший был, но как все. А она летала. Выбежит, бывало, из лифта, промелькнёт мимо: «Доброе утро, Вера Кузминична». Сияет. Птица. Красивая была. Ты её видел?

— Фотографию.

— Н-уу-у. Обратно летит — сияет. Ей-богу, теплей становилось, вот те крест. А иногда — туча, словно подранил кто, крылья подрезал. Ясное дело, опять, значит, Дмитрий какой-то б…ди патрон свой вставляет, любопытствует. Их ведь много, слабых на передок-то, только помани. Сам, небось, знаешь, все вы в эти годы любую щель заткнуть готовы.

Она смешно подмигнула ему двумя глазами, кокетливо закинула руки за голову. «Это в девяносто-то лет, — подумал Сева, — а, может, и в сто. Что же в молодости было?»

— И всё-таки, почему…

— А надоело, видать. Обрыдло всё. Она, говорю, птица была, жила любовью. У них, небесных ласточек, сердце чуткое, ломкое: нет любви — жизни нет. Такие или сами уходят, или на мир рукой машут — пропади всё пропадом — опускаются ниже некуда. Она сама ушла. Добро б вдвоём только жили, может, выдюжила, случается, а то отец — псих ненормальный, подруги — кошёлки немытые и этот серьгастый крутится, на шаг не отходит, только что в туалет поссать на руках не носит. Как тут не окочуриться?

— И где он сейчас?

— Кто? — не сразу поняла старуха. — А-а, Сергей, что ли? Да кто ж его знает, убогого. Как он теперь поведёт себя? Тоже ведь жизнь смысла лишилась. Может, домой, наконец, к родителям уедет, они у него на Урале. А, может, за ней, за птичкой своей ненаглядной. Такие ведь тоже не жильцами в этот мир приходят.

_____

По дороге на Петровку, в метро, а затем пешком, Мерин составлял подробный «отчёт о проделанной работе». Это бабушка Людмила Васильевна каждое утро проводы на работу начинала с вопроса: «Ты подготовил отчёт о проделанной работе?»

— Какой «отчёт», о какой «работе»? — бесился внук, — ты думаешь, моя работа состоит из одних отчётов?

— Нет, разумеется, но всё-таки, согласись, отчёт — это то, что во все времена нравилось начальству.

Он кричал на неё, называл социал-подхалимкой, обвинял в умышленном оглуплении молодёжи.

— Ты мутишь моё сознание, учишь меня угодничать, трафить, ты растишь во мне Молчалина, а потом удивляешься, что я поздно прихожу домой. Мне душно с тобой.

Она покорно сносила Севины упрёки, не вступала в перепалку, втайне признавая, что переходит грань разумного, но спустя непродолжительное время опять начинала утро с вопроса об «отчёте».

Итак — что проделано за сегодняшний день, в чём предстоит отчитаться перед начальством: морг, Михаил Степанович Молин, Катя и редчайшее ископаемое в облике Веры Кузминичны.

Произвести вскрытие, со слов Носова, потребовал отец погибшей, Молин Михаил Степанович. Сам же он при этом утверждает, что тело дочери в морг не сопровождал, правда, показания его принимать в расчёт нельзя по причине серьёзного психического расстройства, связанного с потерей памяти, особенно усиливающейся при нервных затратах, а известие о гибели единственной дочери способно лишить рассудка даже абсолютно здорового человека.

Если предположить, что вскрытия потребовал Молин, то возникает вопрос: зачем.

Зачем?

Убедиться, что это не инфаркт, а, допустим, инсульт и при этом разрыв не главной аорты, как бывает в большинстве случаев медицинской практики, а левого предсердия или сосудов головного мозга? Или, что остановка сердца произошла от кислородной недостаточности, наступившей вследствие перекрывания дыхательных путей оторвавшимся тромбом? Трудно предположить наличие подобного интереса у человека, никак с медициной не связанного, тем более что изменить всё равно ничего нельзя. Не говоря уже о том, что в случае обнаружения в организме препаратов, несовместимых с жизнедеятельностью, другими словами — в случае констатации факта насильственной смерти — неизбежны судебная экспертиза, возбуждение уголовного дела, следствие, сложности с исполнением ритуальных обрядов (а Молин человек религиозный, для него это не может не иметь значения).

И если так, то Носов лжёт, и провести вскрытие — требование не Молина.

Тогда чьё?

По словам того же директора морга тело сопровождал Дмитрий Кораблёв, муж погибшей. Евгения Молина скончалась у него на руках через 23 минуты после того, как поднялась в квартиру № 44 по Шмитовскому проезду, дом 6. (Это явствует из показаний консьержки, дежурившей в тот день, и врача «скорой помощи», констатировавшего смерть и доставившего тело в морг).

Кораблёв мог потребовать вскрытия только в том случае, если сам он к этой смерти не имел никакого отношения. Ни-ка-ко-го! Ни ухом, ни рылом. Иначе трудно объяснить маниакальное желание человека узнать химический состав препарата, которым только что столь удачно воспользовался против своей жертвы.

А если он отравил жену ядом, привёз тело в морг и, не заикаясь даже о вскрытии (что вполне естественно), смотался по-добру, по-здорову и вот уже вторые сутки не кажет лика общественности, то по чьему же тогда распоряжению осуществлено это самое, будь оно трижды неладно, вскрытие, производимое, по негласным морговским законам, строго после предоплаты?

Нет такого человека.

А вскрытие есть.

Значит, потребовал всё-таки Кораблёв?

Тогда зачем лжёт Носов?

Ведь как приятно, должно быть, такому отпетому подонку, как Григорий Яковлевич, иногда повести себя законопослушно, не самому даже, а делопроизводителю поручить занести в учётный лист паспортные данные сопровождающего, прикрепить к заявлению квитанцию об оплате и кивком головы дать знак: приступайте, мол, к посмертному хирургическому вмешательству. И всё! Живи спокойно! Ну а уж если, не дай бог, криминал какой, яд там или внутренние кровоизлияния — всё путём: вот документы, вот росписи, вот данные заявителя, квитанции — разбирайтесь.

Так ведь нет этого!

Сева сидел в самом углу вагона метро с закрытыми глазами. Сознание отмечало только голос диктора, объявлявшего остановки, — не проскочить бы — и снова окунало в гущу событий последних двух дней, вытаскивая из памяти мельчайшие подробности, складывая их в версии и одновременно отметая большинство из них. Хорошо, что рядом нет бабушки Людмилы Васильевны — зашлась бы от счастья: он занимался ни чем иным, как готовил «отчёт о проделанной работе».