Ладно, отдыхай, бабуля. Ещё раз по горячим следам:

Потребовать произвести вскрытие по закону Российской Федерации могут только ближайшие родственники (в случае с Евгенией Молиной это её отец, Молин Михаил Степанович, и муж? Кораблёв Дмитрий… как его по отчеству, необходимо узнать).

С отцом, даже если допустить, что он сопровождал труп, всё ясно — не та кондиция, да и не в его интересах.

Но тело вскрыто.

Значит, кто-то потребовал.

Остаётся Кораблёв.

А Носов лжёт правосудию, причём за очень немалые деньги (за малые он рисковать не станет).

Значит, кому-то очень нужно взвалить убийство на Кораблёва.

Кому? И зачем?

Итак: Кораблёв не убийца. Кто-то хочет его подставить. В деле замешана вся носовская шарашка. Уже хлеб.

Есть хочется до тошноты, но кому это интересно? Пойдём дальше… Голос диктора лёгким ударом по затылку вернул его в вагон метро. Так, на следующей ему выходить, на улице не посоображаешь, до Скоробогатова остаётся 20 минут. Надо ужиматься.

Он закинул ногу на ногу, уткнул лоб в составленные кулаки — так лучше.

Молин Михаил Степанович.

Симуляция исключается: перед встречей с Катериной он успел завернуть в психиатрический диспансер — «Устойчивый амнезический атеросклероз с нарушением функций головного мозга и деформацией общей нервной системы. Болезнь Альцгеймера в чистом виде. Живёт реалиями тридцатилетней давности, всё происходящее воспринимает периферийно на слух, без подключения сознания. Для окружающих не опасен, так как ни на что не реагирует».

— А если сказать, что умер его близкий родственник?

— Да, я знаю, нам сообщили, что у него погибла дочь, чуть ли не убийство? — Пожилая заведующая диспансером впилась в Мерина любопытным взглядом. — Нет, нет, никакой реакции. Услышит и только. Без эмоций. Это как если вам сказать, что в Занзибаре вчера было холодно. Как вы это воспримете? А? Ну-ка? — Она неожиданно захохотала и так же резко вернула лицу строгое выражение. — Ещё что-нибудь?

— Скажите, а документы, удостоверение личности, паспорт, например, в таких случаях…

— У опекунов, никак иначе. А как же? Они ведь как дети. Метрики у кого? У родителей, не правда ли? Так и здесь оформляется опекунство. В случае с Молиным, — она полистала лежавшую перед ней больничную карту, — это мать, Софья Фёдоровна, до 83-го года, до смерти; затем до совершеннолетия дочери — мы, диспансер, а затем дочь. Евгения Михайловна Молина. Вот всё. — Она широко обнажила пожелтевшие от времени зубы и спросила с интонацией неопытных родителей, делающих своему первенцу «козу». — Ещё что-нибудь?

Сева поблагодарил её как можно вежливее, протянутую для поцелуя руку в целях самосохранения только тряхнул слегка и подумал, что, конечно же, специфика профессии никого не обделяет своим пристальным вниманием.

Нет, с этим несчастным всё ясно: не мог он требовать вскрытия, никак не мог. Да и на улицу за тридцать с лишним лет без сопровождения не выходил ни разу.

Так-то вот, Григорий Яковлевич!

Нет сомнения, он допустил промашку, не узнав, кто приходил к Молину во время его визита. Необходимо было найти повод выйти в коридор — задача не ах какая сложная: уронить что-нибудь, разбить, поискать телефонный аппарат, наконец — мало ли. Скоробогатов в этом месте, конечно же, выпятит губы и зажмёт их пальцами — верный признак крайней степени недовольства — и будет прав. Оплошал.

Что они там говорили?

Сева зажмурил глаза, до боли сжал кулаки, «…спроси у Серёжи… грибы не готовы… вечером, солнце моё, вечером придёт Серёжа, по-семейному посидим…»

Всё. Больше память ничего не выжимала, разве только отдельные слова, произносимые шёпотом: церковь, тетради… Ну и последнее громкое: «Да кто там у вас, кого вы прячете?»

Вдруг кто-то сдавил ему виски, так что в голове застучало и перед глазами поплыли чёрные круги. Он откинулся на спинку сиденья и замер в надежде удержать мелькнувшую было и теперь беззастенчиво исчезающую мысль. Так, так, «кто там у вас, кого вы прячете?» Громко. Очень громко. А до этого шёпотом. Зачем? Расчёт на то, что гость узнает по голосу и объявится? Кого-то хотела видеть, может быть, искала и проверяла таким образом, не у Молина ли этот «кто-то»?

Стоп!

Стоп-стоп-стоп-стоп… Ну — ещё немного. Ещё чуть-чуть. Последний бой… тьфу, не то совсем лезет в голову — ну же… ну, ну-у!

— Конечно! Идиот я! — произнёс Мерин вслух и повернувшись к сидящей рядом женщине, добавил: — Спроси у Серёжи.

Та шарахнулась от него в сторону.

— Спроси у Серёжи, — настойчиво повторил работник уголовного розыска.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Новослободская».

Сева сорвался с места, с трудом протиснулся в закрывающиеся уже двери и бегом устремился к эскалатору.

Тьфу ты, Господи, ну конечно!!! «…спроси у Серёжи, я его давно не видел!»

_____

— Понимаете, Юрий Николаевич! Я ЕГО ДАВНО НЕ ВИДЕЛ. Понимаете?

— Не очень, — признался Скоробогатов, — ты не волнуйся.

— Давно не видел — это не к Сергею относится. Молин не мог его давно не видеть: за последний год, как только Евгения переехала к отцу, тот бывал у них каждый день — это мне консьержка поведала. И вечером он ждал его: «Вечером придёт Серёжа, посидим по-семейному». Понимаете? Между ними была пауза!

— Между кем?

— Между ними! Между «Серёжи» и «Я».

Скоробогатов встал из-за стола, подошёл к окну, поправил занавеску.

— Ты хочешь сказать…

— Ну конечно!! — Мерин так обрадовался сообразительности начальника, что начисто забыл о субординации. — Она что-то у него спросила, я не расслышал, шёпотом, а он говорит: «Спроси у Серёжи». Потом тишина. ТИШИНА! Вот она, пауза! А он говорит: «Я его давно не видел». Понимаете? Она спросила о ком-то!! Но совсем тихо, так что даже шёпота не было слышно. А он ответил, что давно не видел. Кого? О ком она могла спрашивать? Семья живёт замкнуто, ни с кем не общается, к ним никто не ходит, кроме тех, кто ухаживает за Молиным, а это раз-два и обчёлся: дочь и её муж. Ну и прорвавшийся в дом влюблённый пианист Серёжа. Всё! Больше никого. А Молин называет её «золотко», приглашает вечером «посидеть по-семейному», то есть давно и хорошо знаком. Значит, это пришла близкая подруга Евгении Молиной. А кого безумный старик мог «давно не видеть», если он тридцать лет уже и из дому-то не выходит? Никого, кроме мужа дочери, которого он действительно не видел около года. Значит, пришедшая и спросила о Дмитрии Кораблёве. А Дмитрий Кораблёв накануне ночью сгорел в собственной квартире — этого она не могла не знать: об этом, спасибо журналистам, вся Москва гудит.

Юрий Николаевич, Кораблёв жив.

Сгорел кто-то другой.