Конечно, если бы Мерин внимательно слушал свою новую знакомую, ему и в голову бы не пришло задавать свой следующий вопрос. Но он самозабвенно боролся с покраснением, преуспел в этом нелёгком деле, обрадовался и потому спросил:

— А чего ты у него делала?

Катя движением головы откинула со лба набежавшие рыжие пряди, с нескрываемым испугом посмотрела на Мерина. Нет, перед ней сидел не прожжённый пошляк, умело прикрывающий цинизм детской наивностью. На неё смотрели глаза ребёнка, наивность которого граничила с цинизмом. Она не без снисходительности улыбнулась.

— Трахались. А ты что делаешь, когда ночью с девушкой домой приходишь? Чай пьёшь?

Сева выскочил из финской бани, ему захотелось окунуться в снег.

Катя расхохоталась, громко, заливисто так, что на неё стали оглядываться посетители кафе.

Подошла официантка, швырнула на стол приборы, рюмки, графинчик с водкой. Когда она удалилась, Катя снизошла до объяснений.

— Ладно, слушай. — Она долго вытирала мокрые от слёз глаза платочком, успокаивалась. — Ну ты комик, тебе только в милиции и работать. Так вот, вникай, у меня до лекции двадцать минут осталось, напрягись. Мы с Феликсом пришли на день рождения Светланы — это его знакомая, Филькина, я её первый раз видела. Дима пригласил меня на медленный танец, танцевал смело, всё, чем интересовался, проверил, я не возражала — жалко что ли? Сказал, чтобы без него не уходила. Думала — шутка: известный артист, я ему в детстве любовные письма писала. А он, прошло время, «поехали» говорит. Я и поехала. Всё очень просто. Как провели ночь — расскажу подробно в другой раз: спешу, а тут спешить никак нельзя, можно упустить главное. Утром ему позвонили. Говорит — с киностудии. Я не поверила и правильно, как оказалось, сделала, стала собираться. И вот тогда он повёл себя не так, как все, долго увлечённо прощался со мной со стороны спины, минут пятнадцать прощался, не меньше. Потом я оделась и ушла. Сумку вот на радостях забыла. Всё? Могу идти или наручники наденешь?

Мерин к этому времени успел собраться: кровь от лица отхлынула и послушно продолжила путь по проторенным каналам.

Более того, ему вдруг стало необъяснимо жаль эту синеглазую фиглярствующую девицу: надо же так залепить себя непроходимой бравадой.

— Я почему спрашиваю, — интонация получилась заботливой, почти отеческой, — дело в том, что Дмитрий Кораблёв погиб, сгорел в своей квартире.

Подобной реакции он не ожидал. Какое-то время Катя продолжала смотреть на него с задорным вызовом. Потом веки её задрожали и она всем телом, не спеша, как перестоявшее тесто, стала сползать на пол.

_____

Вера Кузминична знала всё: и кто сгорел, и что сгорело, и кто поджёг. Слава богу, пять с лишним лет уже, каждого жильца с момента введения дома в эксплуатацию и принимала, и в учётный реестр заносила, и расселяться помогала. Хоть экзаменуй, хоть ночью разбуди (она со сменщиками — Клавкой и её мужем через двое на третьи сутки дежурила), хоть с закрытыми глазами — всех до одного обрисовать могла со второй по сорок восьмую квартиру включительно.

Это была, по всей видимости, не первый десяток лет работающая в охране женщина, возраст которой в силу патологической худобы определить не представлялось возможным: ей могло быть и пятьдесят и сто пятьдесят. «А то и больше», — подумалось Мерину. Где-то сразу за рядом вставных зубов одна щека её соединялась с другой, глазные впадины уходили к затылку, а лоб, скулы и нос были обтянуты белёсой, без единой морщинки кожей, так что казалось, это и не кожа вовсе, а самый что ни на есть череп. Разговаривала она нельзя сказать — охотно, на вопросы отвечала без энтузиазма, но и кичливости особой не выказывала. Вы спрашиваете — у вас работа такая — понятная вещь. Я отвечаю. Хотя мои обязанности — следить за чистотой подъезда да запирать двери после полуночи. Всё остальное — по своему усмотрению. Сочту нужным — как на духу, с мельчайшими подробностями. А не сочту — не обессудьте — не знаю, не видела, не моего ума дело. А вот вопросики ваши, да в их последовательности, запомню намертво (память благо натренирована годами долгими), потому как докладывать предстоит незамедлительно и тут уж упаси тебя Создатель забыть что или того хуже (даже помыслить страшно) — скрыть — никак невозможно. Да и не бывало такого с тех пор, как себя на службе помнила, а было это не вчера, не на прошлой неделе, а ни много ни мало — война ещё не началась — середина тридцатых. Золотые годы, ей шестнадцать только-только, статью в мать пошла: и шея, и грудь, и спина, и ниже — прикоснись — взорвётся, пламенем обуглит. Прикасались многие. Всех память держит, всех до одного, хоть и не хватит пальцев на руках-ногах, но первого… Всеволодом звали. Вознеслись! Год на землю не ступали. Ни дать ни взять — первые космонавты.

— Вы что-то надолго задумались, Вера Кузминична. Я про Кораблёва спросил. — Мерин многого не ожидал от задержавшейся на этом свете мумии, но для очистки совести решил попробовать. — Первого, вчера то есть, по расписанию не вы дежурили?

— Так тебя, говоришь, Всеволодом зовут?

— Севой. Всеволод Игоревич.

— Да нет уж, — консьержка решительно отвергла оба предложенных варианта, — Всеволод лучше всего.

Какое-то время в ней происходила мучительная борьба, какая случается с нашкодившим школяром, не решающимся перед неизбежностью публичной порки выдать своих товарищей. Наконец одна из сил, очевидно, взяла верх и она сказала:

— Я дежурила. Должна была Клавка, её очередь, но у неё муж запил, к наркологу возила. Генка часто так. Два дня сухой, ни грамма, а как его смена — с утра зальётся и спит. Клавдия и за себя, и за него, в неделю два раза только глаза закрывает. А тут как что-то, видать, памятное для себя отметил, так до первого не просыпался. Вчера товарищи привозят синего, выгружают, Клавка видит — труп — выть давай, а он глаза открыл и говорит: «Водки принеси, Клавдия, мы с товарищами погибших помянем». А каких погибших — до Победы ещё неделя. Ну она его связала и к наркологу. А её смена была. Я дежурила. Вторые сутки.

— И до утра сегодняшнего?

— И до утра, и после, и сейчас. При мне всё было. И пожар, и до пожара. И после. Эх, Всеволод… Если б тебя не Всеволодом звали… Тебе сколько лет?

— Двадцать. Скоро.

— Всё правильно, — она невесело улыбнулась. — Именно двадцать. Пойдём, чаем угощу. Не люблю я власть вашу, довела народ до крайности, порядок забыли, убивают, грабят, раньше разве могло такое? Рта б не раскрыла, кабы не Всеволод.

На этих словах Вера Кузминична не по возрасту легко поднялась, достала из ящика связку ключей.

— Пойдём, Всеволод, горяченьким побалуемся. Сейчас хороший продают, английский, будь он неладен, покалякаем, пускай эти бактерии новые малец без моего сгляду поживут.

Они поднялись на один этаж.

Комната консьержки радовала глаз светом и чистотой. Лучи яркого майского солнца отражались в каждой блестящей поверхности, а так как блестело и сверкало всё — начиная от зеркально гладкого, не предназначенного для ходьбы по нему пола, включая рюмочки, чашечки, вазочки на стеллажах, иконку с лампадой в правом углу, слоников на телевизоре «Сони», сам телевизор, белую люстру с лампочками в виде свечек, белые подоконники с белыми блюдечками под цветочными горшками — всё сверкало, — комната создавала впечатление сказочного стеклянного куба, заселённого солнечными зайчиками. И, казалось, жить здесь должна сказочная же, непременно маленькая и очень добрая старушка — фея, которая следит за этими зайчиками, кормит их и иногда выпускает погулять.