Твоя крыса выключает в студии свет, спускается по лестнице — и вот он, в десятке метров от меня, на тротуаре. Встает, прислонившись к стене, как на обложке своего сингла, позирует перед несуществующей камерой и зажигает очередную «Мальборо Рэд», как будто он не меньше чем Джеймс, мать его, Дин, как будто вот-вот из тени хлынет толпа восторженных филистимлян, набравшихся смелости подойти к своему кумиру. Он выпускает кольца дыма и смотрит, как они растворяются в галогеновом свете, а я не умею пускать кольца дыма. Тебе такое нравится, Мэри Кей? Нравится такая ерунда?

Я прячу Рейчел в рукаве, я готов, но тут он вынимает туз из рукава. Его телефон звонит, он отвечает, и это ты.

— Эмми, детка, что случилось? — говорит Фил. — Почему ты не спишь?

Я позволяю ножу выскользнуть из рукава. Ты не спишь. Ты слушала. Я не зову тебя Эмми, а он повторяет слишком часто (Эмми-Эмми-Эмми), говорит, что сегодня хорошо выспался (ленивый ублюдок) и что будет писать до рассвета (иди к черту, Фил), а потом домой. Клянется, что соберет свои шмотки для Финикса (лжец), и бросает сигарету в лужу.

— Всего лишь две пачки в день, Эмми. Теперь ты хочешь, чтобы я на неделю бросил работу ради твоего отца? Ты хочешь выбить меня из колеи? Ты этого хочешь?

Я не знаю, что ты ему отвечаешь. Он тоже не знает, потому что держит телефон на вытянутой руке. Впрочем, что-то он все же слышит, так как делает глубокий вдох и прерывает тебя:

— Эмми, Эмми, Эмми. Успокойся. В девятимиллионный раз повторяю… это шоу. Спектакль. Лейблу нравится моя позиция, а друзья Номи… Радио не их формат. Перестань тревожиться о том, что подумают другие. — Хотел бы я тебя слышать… — Эмми, ей наплевать, и если я сказал, что поеду в Финикс, то я поеду. Снова все как ты хочешь, детка!.. Да что с тобой творится в последнее время? Что? — Это из-за меня. Это все я! — Господи, женщина, я отменяю целую неделю радиошоу, а ты все равно недовольна… Черт возьми, что еще тебе от меня нужно? — Ты, наверное, плачешь. Или извиняешься. Он потирает лоб. — Эмми. Детка, не надо. Не говори так. Ты же знаешь, я тоже тебя люблю.

Меня прошибает холодный пот. Теперь бросает в жар. Нет.

Фил садится в свой драндулет и включает одну из своих никому не известных песенок, а я отпускаю нож. «Я тоже тебя люблю» означает, что ты сказала ему… Я завожу двигатель, врубаю на полную громкость Принса, хотя «When You Were Mine» не может заглушить акулу внутри моей акулы.

Ты любишь его. Любишь.

Позорно ретируюсь домой — барабан револьвера, веселью конец — и заталкиваю Рейчел в бардачок. Это хуже, чем покойная Бек и покойный Бенджи. У них-то хоть не было ребенка и двадцати лет брака. Надо все продумать. Да, я хочу устранить Фила. Тем не менее загвоздка в тебе, Мэри Кей. В твоем примитивном, подростковом, полном материнской заботы, саморазрушительном, в корне неправильном, созависимом отношении к Филу. Ты действительно любишь мужа. Я могу убрать его с дороги, но это опасно. Положение может даже ухудшиться. Мне нужна помощь. «Привет, Сири, как убить любовь?» Шучу, конечно. Откуда ей знать? Никто не знает. Надо разобраться самому, в одиночку, пока вы будете в Финиксе резать индюшек и укреплять трухлявые семейные узы.

Отправляюсь в забегаловку с мексиканской кухней. Я могу получить все, что хочу, но сейчас я хочу лишь тебя, поэтому придется действовать не торопясь.

С чертовым Днем благодарения меня.

Самое… отвратительное время года — гребаная середина декабря, и мы застряли. Как выяснилось, у тебя обязательства не только по отношению к мужу. Ты еще несешь ответственность за своего отца. Ты хотела пробыть в Финиксе всего неделю, но сразу после Дня благодарения твой отец упал с лестницы. «Нафталин» по имени Хоуи осведомлен о твоем отце лучше меня (надо это исправить), и он сообщил мне, что у твоего отца рассекающий остеохондрит, то есть в переводе на человеческий язык — дырка в кости. Будучи хорошей дочерью, ты посадила свою крысу и Сурикату в самолет, а сама осталась, чтобы помочь отцу переехать в новый дом, хотя ухаживать за пожилыми — труд неблагодарный. Я не то чтобы против помощи старикам, но от боли страдает не только твой отец. У меня рассекающий кардиохондрит, Мэри Кей: ты не звонишь. Почти не пишешь. Время летит, ноябрь сменился декабрем — и вот я выхожу на улицу, а говноглазая Нэнси уже прибивает к двери венок[18]. Она не машет мне, и я не машу, и КОГДА ТЫ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ВЕРНЕШЬСЯ ДОМОЙ, МЭРИ КЕЙ?

Я был хорошим. Не тронул Фила. Я «поработал» со своим отношением к чужой личной жизни. Дал тебе «пространство». Отвечая на твои редкие сообщения, я не спрашиваю, когда ты приедешь. Один раз я все же рискнул, но твой ответ меня только взбесил. «Надеюсь, что скоро».

Скоро. ЧЕРТ ТЕБЯ ДЕРИ, МЭРИ КЕЙ.

Я ничего не понимаю в отношениях на расстоянии. Смотрю на сообщение, которое отправил тебе вчера вечером.

Как делишки?

Знаю, хуже и придумать невозможно. У тебя никакие не «делишки», и вопрос сам по себе глупый, и чужое нытье тебе сейчас совершенно ни к чему. Я насыпаю в миску рисовые подушечки, пытаюсь читать газету, но плохих новостей мне уже хватит. Захожу в «Инстаграм» Лав — игра в «Вынужденный праздничный мазохизм» — и смотрю, как сын размахивает дурацким пластиковым мечом, однако и это не помогает, так что я встаю. Надеваю твой любимый кашемировый свитер, и мы со свитером выходим на улицу и садимся в ледяную машину. Муж Нэнси тоже сидит в их «Лендровере» — прогревает его для жены, как обычно. Я машу ему рукой, он делает вид, что не замечает (и тебя с Рождеством, засранец), а Нэнси выплывает из дома. Она разговаривает по телефону: «Да, мама, нам просто нужно сделать семейное древо для электронной открытки», — и я чувствую себя человеческой версией идиотской электронной открытки, годной разве что для электронного мусорного ведра. Нэнси забирается в нагретый салон своей красивой машины; она любит своего мужа, а он любит ее (наверное), хотя он для нее инструмент. И она для него инструмент. Зато они есть друг у друга, а ты даже не ответишь мне, как твои делишки.

Я выезжаю, и на песне «Holly Jolly Christmas» уменьшаю громкость радио, потому что ты ни разу не позвонила мне за время отсутствия. Для друзей это, видимо, лишнее. Готов поспорить, своему мужу-крысе ты звонишь… И тут мой телефон загудел. Читаешь мои мысли? Нет. Не читаешь. Это всего лишь Гномус. Хочет снова попить вместе пива — мол, в одном баре не будет всей этой праздничной мишуры, — но я не буду тратить на него еще один вечер. Он ни черта о тебе не знает (еще один твой друг) и хочет только поныть о том, сколько подарков надо купить девчонкам.

На полпути к библиотеке я притормаживаю (ежедневные разочарования меня все равно дождутся) и проверяю твой «Инстаграм» — ничего. Тогда я перехожу в более хлебное место, которым, как ни странно, стал для меня «Твиттер» твоего муженька. Его посты вселяют в меня надежду. Помогают ждать. Благодаря им я пережил первую неделю твоего отъезда, потому что он все время скулил о том… как тяжело быть с тобой.