этот момент и ворвался Анвар Ибрагимович. Юлий Павлович Ганин прессу не читал по привычке, выработанной еще в застойные времена, и хоть и слышал сегодня отовсюду, что газеты и журналы стали интересней романов, изменить привычке своей уже никак не мог. Николай Иванович Ребусов читал все, но «Правда Благова» ему сегодня еще не подвернулась под руку. Александр же Григорьевич Вульф вообще презирал всякую прессу и читал только специальную литературу.

— Читайте! — Анвар Ибрагимович брезгливо швырнул газету на стол, и та, слабо зашипев, поползла, поползла к краю, словно намереваясь юркнуть под стол. Но доцент прихлопнул ее рукой и ткнул толстым волосатым пальцем в жирно набранный заголовок: «Профессор-хулиган!» И пока читал Александр Григорьевич фельетон вслух, иронически вычертив правую бровь на своем высоком лбу, смешливо фыркая и останавливаясь, кружил доцент в ярости по ординаторской, пинал нерасторопные, нарочно понаставленные на пути его неукротимого бега хрупкие канцелярские столы. Столы по-поросячьи взвизгивали и разбегались. Закончил читать Александр Григорьевич — иронический человек — и весело уставился на Анвара Ибрагимовича.

— Действительно: что это? Спрашиваю я вас в свою очередь. Где вы взяли такую смешную вещь? Это не может быть серьезно, это розыгрыш. Шутка.

— Шутка?! Такие шутки продают на каждом углу! Три копейки штука!

— Подождите, коллеги! — приподнялся на цыпочки, руки воздел успокаивающе Юлий Павлович Ганин. — Давайте разберемся. Когда имел место сей удручающий инцидент? В понедельник. В понедельник наш высокочтимый шеф с утра пребывал в обкоме по известному нам делу. Это раз. Во второй половине дня он неотлучно находился в клинике, чему все мы свидетели. Значит он просто физически не мог где-то кого-то спаивать, вести... не знаю там куда... на баррикады...

— Да о чем вы вообще говорите! Вы вдумайтесь: шеф и какие-то там к черту пьяные демонстрации! Абсурд! Унизительно даже доказывать обратное!

— Это-то понятно, но я, так сказать, наперед, если возникнет необходимость.

— Не может возникнуть такой необходимости!

— Нет, это какой-то дурной сон! Фантастика! Братцы, или я чего-то не понимаю?

— Может, существует другой какой-нибудь Всеволод Петрович Чиж и произошла накладка?

— И тоже профессор, и тоже кардиохирург? Нет такого в нашем городе.

— Что гадать! Надо срочно писать опровержение!

— Надо всем пойти в редакцию и...

— И?..

— А набить им всем морды! И в первую очередь автору!

— Вы уверены, что мы им, а не они нам набьют?

— Хватит! Что за неуместные шутки! Надо немедленно что-то предпринять! Мое мнение: написать опровержение.

— В суд подать! За клевету!

— Одну минуту! — Феликс Яковлевич Луппов, в раздумье до сих пор расхаживавший, платочком вытер заслезившийся глаз и этим же платочком взмахнул, как белым флагом, прося внимания. И все умолкли, ожидающе на него глядя, — Вне всякого сомнения, мы напишем в газету опровержение, — тихим, ручейковым голосом начал Феликс Яковлевич. — Если надо, мы подадим в суд! — вдруг громыхнул он во весь голос и белый платочек как-то так скомкался и исчез в кулаке и кулак повис в воздухе над пресловутой газетенкой, и опустился на нее, и бумажный стон раздался в ординаторской. — Но, товарищи, что мы в данную минуту обо всем этом знаем? Мы ничего не знаем. Откуда взялся фельетон? Что это ложь, сомнений никаких не может быть. И однако. Почему? Почему именно Всеволод Петрович? Почему именно в тот день, когда... Ну вы понимаете, о чем я говорю.

— Вы хотите сказать, что из-за...

— Я ничего не хочу сказать, потому что ничего не знаю. Я только призываю к осторожности. Давайте выждем денек-другой. За это время что-нибудь да наметится, приоткроется. Сейчас же у нас нет никаких козырей, пока что у нас только эмоции. Формула: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» — знаете ли, не довод в таком серьезном деле.

— Зачем ждать! — заволновался Анвар Ибрагимович. — Не надо ждать! Опровергать надо!

— И опровергнем! — Юлий Павлович сделал ручками жест, словно показывал фокус, словно сию же минуту опровержение и вылетит у него из рукава. — И опровергнем, дорогой мой! Но, полагаю, в данном случае Феликс Яковлевич прав: выждать надо. Пусть дельце созреет, проклюнется. А то так, с бухты-барахты опять дров наломаем.

— Почему опять! Почему опять!

— Я разве сказал «опять»? Виноват, виноват, оговорился, я ничего...

— Оно действительно, разнюхать бы надо...

— Но в голове не укладывается! Не укладывается!

— Да уж...

— Стало быть, порешили так: шефа в обиду не дадим.

— О чем речь! Зубами, руками и ногами за него драться будем!

Сгрудили, сблизили головы, объединенные единым пылом, порывом благородным, как вздох героя. Анвар Ибрагимович глядел на всех пылающими преданными глазами.

Приспела, однако, пора утреннего обхода, и медсестры уже заглядывали в ординаторскую с грудами историй болезней в руках. Разошлись, потянулись один за другим к выходу.

— Мне все ясно в этом деле: клевета чистейшей воды, — юмористически вздернул тощими плечами Николай Иванович Ребусов. — Одно только непонятно: где шеф прячет спирт, которым спаивает диссидентов? Хотел бы я знать!

* * *

Явился ему сон: будто он, Георгий Николаевич Черкассов, кандидат философии, есть не что иное, как никем еще не зарегистрированный новый спутник далекой планеты Юпитер. И будто бы страстно мечтает вырваться из тисков юпитерового тяготения и не может. Нет никого, кто бы подтолкнул его, придал нужное ускорение.

— Ау! — крикнул он в бесконечное пространство. — Есть кто-нибудь?

— Ау! — ответили.

Георгий Николаевич оглянулся вокруг и никого не увидел.

— Ау! — крикнули тихонько, призывно, совсем уже близко.

Нужно открыть глаза, догадался Георгий Николаевич и открыл. Вливался в комнату свет полного весеннего дня, в дверях стоял незнакомый, мужественной наружности человек лет тридцати пяти, в модной куртке из плащевой ткани, еще более подчеркивавшей его мужественность. Человек лучезарно улыбался, и два новеньких золотых зуба вспыхивали в солнечных лучах, ослепляли.

— Аушеньки! Жорик! — опять тихонько позвал незнакомец и костяшками пальцев постучал по дверному косяку.

Ослепленный блеском золотых зубов, Георгий Николаевич оторвался от постели, сел на кушетке и с изумлением уставился на незнакомца.