Еще до появления ювелира в замке и прежде чем Симона успела заподозрить, что происходит за ее спиной, мадам Габриэль предприняла некоторые шаги, чтобы обеспечить успешное воплощение в жизнь своего плана. Действовала она с той решительностью, которая отличала все ее предыдущие кампании.

Альфонс тоже с головой ушел в решение поставленной перед ним задачи, но совсем по иной причине. Если мадам Габриэль рассматривала новое ложе, приобретенное Альфонсом, как стартовую площадку, после которой Симона окунется в уготованное ей будущее, то Альфонс надеялся, что оно станет брачным. И он, и мадам Габриэль внесли свою лепту в украшение кровати и помещения, они соединили свои вкусы, чтобы сделать приятное Симоне и Киру. Кровать палисандрового дерева была инкрустирована изображениями соловьев из слоновой кости, которые часто воспевались в персидской поэзии и мифологии, а снежно-белые простыни Альфонс считал символом непорочности. Драпировка была настолько прозрачной, насколько неуловимой и неосязаемой мадам Габриэль считала любовь, которая стала причиной многочисленных трагедий. Несмотря на то что зеркала были неотъемлемой частью избранной ею профессии, она согласилась установить лишь по два с каждой стороны кровати. Обрамленные бамбуковыми рамами зеркала символизировали строгость и сдержанность — эти черты были несвойственны замку, зато вполне подходили Симоне.

Хотя Альфонс намеревался устроить так, чтобы молодые люди почувствовали, словно оказались вдвоем в брачном шатре, мадам Габриэль поддалась очарованию, которое навеяло на нее творение Бодлера «Приглашение к путешествию». Настенные панели изображали сцены из оперы «Кармен», там, где цыганка танцует среди цветущих вишневых деревьев и корзин с огурцами — находка Альфонса, — а на центральной панели было начертано стихотворение Бодлера:

В то время как остальные призраки плывут на волнах симфонии,

Мои, о любовь моя, парят в очаровании твоего аромата.

У Альфонса был свой любимый мистик, Хафиз, к прорицаниям которого он обращался, сталкиваясь с превратностями судьбы. Он уселся на кровати с его книгой в руках. Кожаный переплет обложки источал аромат дома. Альфонс провел указательным пальцем по потрепанному корешку зачитанного томика.

— Обращаюсь к тебе, о Хафиз Великий, да будет вечной твоя мудрость, а сострадание бесконечным! Просвети меня и дай совет. Окончится ли визит ювелира так, как того желает Габриэль, или же так, как хочу я, урожденный Исфахани? — Он очистил свой разум от повседневной суеты и мирских забот, погрузился в транс и раскрыл книгу. Он постарался не закрывать глаза при виде открывшихся ему зловещих слов. Четверостишие за четверостишием вещали об одиночестве, отчуждении и предательстве. Он с силой захлопнул книгу. Даже великий Хафиз способен ошибаться.

Внезапно он почувствовал себя оскорбленным в окружении цветов лаванды, от которых была без ума Франсуаза. Он двинулся по кругу, выдергивая розы из ваз и отшвыривая их прочь, словно это они, а не Хафиз предрекали неудачу. Запыхавшись, он остановился, пригладил волосы (кожа под ними приобрела голубой оттенок, ведь он пользовался красителем несчетное число раз). Брачной спальне Симоны требовались достойные цветы, и он больше не будет потакать капризам Габриэль. Он возьмет это дело в свои руки. Воодушевленный, он попытался сообразить, аромат каких цветов не сможет заглушить естественный запах Симоны. Он вспомнил о нежных розах, приобретенных им для Франсуазы, кроваво-красных барбадосских лилиях, которые он предложил Габриэль — ведь они так соответствовали ее характеру. И тут он вспомнил о цветке, который в сезон покупал для себя. В Персии его называли ледяным цветком. Одни французы называли его «ведьмин орешник», а другие полагали слишком экзотичным, чтобы он имел собственное имя. Цветок привозили во Францию с другого континента, он зацветал один раз в году, двадцать первого марта — в день весеннего равноденствия, в первый день персидского Нового года. Золотисто-каштановый стебель без листьев и гладкие лепестки с желтыми прожилками напоминали ему чистый и прозрачный горный воздух его молодости.

Он нашел цветок для Симоны. И перс тоже должен по достоинству оценить его.

В саду ярко светили газовые фонари, а внутри разливался приглушенный свет канделябров. Ржание возбужденных лошадей было слышно даже наверху, в спальнях, и задрапированные атласом стены оказались не в состоянии заглушить ослиные крики. Пронзительные вопли павлинов, у которых начинался период брачных игр, вынудили гусей раньше времени отправиться в перелет, и хлопанье их крыльев подняло ураганный ветер в долине.

Белошвейки подшивали, украшали вышивкой и подрубали подолы платьев для Франсуазы и мадам Габриэль. Муслиновые портьеры сменили бархатные гардины, чтобы дать доступ солнечному свету. Зеркала в полный рост и стойки с разноцветными шляпками Франсуазы были готовы принять участие в примерке ювелирных украшений. Шеф-кондитер распорядился доставить шафран, анис, кардамон, кориандр и мускатный орех и принялся сбивать белки, печь и пробовать персидские деликатесы по рецептам Эффат.

Вскоре должен был прибыть с визитом перс из экзотического мира.

Слуги поддались пороку тщеславия: и распорядители, и церемониймейстеры пренебрегали своими прямыми обязанностями, прихорашиваясь перед зеркалами. Благоухающие ароматами роз и охваченные волнительным предвкушением служанки выстроились по левой стороне парадной лестницы, под черно-белыми фотографиями умерших любовников мадам Габриэль, оживленно перешептывались и флиртовали друг с другом. Прародители и родственники, не желая пропустить семейное торжество, выглядывали из за плеча, смотрели поверх голов или позировали в полный рост рядом с портретом раввина Абрамовича из Варшавы.

Слуги норовили воспользоваться лестницей, находящейся в противоположном конце зала, чтобы взглянуть украдкой на фотографию Симоны в натуральную величину. Недоступная девушка красовалась верхом на лошади, и глаза ее, казалось, следили за ними, куда бы они ни направлялись.

Снедаемая любопытством домашняя прислуга донимала Эффат и Альфонса расспросами о ювелире шаха.

Сабо Нуар, о котором в суматохе позабыли, навел лорнет на окно Франсуазы. Мысль о том, что Симона будет возлежать на «Серальо» в объятиях другого мужчины, сводила его с ума.

Принимая ежедневную тонизирующую ванну, Франсуаза читала ужасающие детективные романы с продолжением, которые изрядно пугали ее, отчего кожа у нее приобрела совсем уж синюшный оттенок. Когда после одной особенно жуткой истории сердце у нее ушло в пятки, она просто вышвырнула книгу в окно. Обнаженная, мокрая после купания, она поспешила к зеркалу, чтобы оценить алебастровый оттенок своей кожи с тонкими прожилками вен.

Мадам Габриэль задумчиво провела рукой по мебели, картинам, книгам и скульптурам, выискивая следы несуществующей пыли. Ее атласные комнатные туфельки едва касались пола, вымощенного крупной мраморной крошкой из Венеции. Она переходила из одной залы в другую, любуясь мраморными украшениями в виде концентрических кругов, кубов и многогранников. Здесь можно было встретить греческий мрамор Средиземноморья и мрамор из Вероны, цветом напоминающий селезенку и печень. Блеск ее синих глаз и ироничная улыбка, игравшая на губах, скрывали выражение женщины, вынашивающей наполеоновские планы. Она, подмечавшая каждую деталь, не упускавшая ни одной мелочи, сейчас благосклонно попустительствовала навязчивой идее своей дочери, пожелавшей заполучить пресловутый браслет из красных бриллиантов. Ювелир-перс не привезет с собой никакого браслета, это естественно. Красные бриллианты встречались исключительно редко, вообще было известно о существовании всего лишь какой-то жалкой пригоршни этих драгоценных камней, которых никак не могло хватить для изготовления браслета.