молодой, одурманенный водкой прощелыга, – не знаю. Он не мог не видеть чернеющих на снегу фигур. Тем не менее, даже не приостановившись, трактор проехал мимо.

Мы снова сбились в кучку. Кто слал проклятия вслед протарахтевшему чудищу, кто стонал, кто просто сник. Вера в способность совершать что-то сверх собственных возможностей захлебнулась. В тот раз я поняла сполна, сколь относительна моя молодость. Лишь потрясение от беспримерного равнодушия тракториста заставило наперекор немощи выжать из себя ещё порцию сил.

Светало. Присмирела подуставшая вьюга. Впереди стал просматриваться город. Непостижимым образом мы дотащились до него. Навстречу бежал директор, кто-то ещё. Запоздалое раскаяние администрации вызвало отвращение и удесятерило обиду.

Такой ярости людей, оскорблённых безбожным к ним отношением, как на театральном собрании после того выездного спектакля, не вспомню. Всё, что актёры терпели, промерзая в грузовике, в неуютных грим-уборных, при нерегулярной выплате зарплаты, при всех своих бытовых и творческих неудачах они обрушили в тот раз на головы дирекции и профкома. Помещение, в котором происходило собрание, превратилось в поле гражданской войны: «Бездушные прохвосты! Скаредные крохоборы! Головотяпы!» – надрывно кричали актёры. «Посмотри на себя, бездарь! Что заслуживаешь, то и имеешь! Езжай работать во МХАТ!» – огрызались представители администрации.

Я была уверена, что после столь нелицеприятных слов примирение невозможно. Но вспышки справедливой ярости со временем сошли на нет. До очередной схватки наступило могильное затишье. Мне было привычнее, чем другим. Я происходила из жизни, в которой принципиально никого не защищали. Актёры же вольного театра были убеждены, что защита должна существовать. Странно, но ни дирекция театра, ни сами актёры не обращались за помощью в вышестоящие органы, понимая, что это бесполезно. Прежние просьбы – повысить кому-то зарплату, выделить театру хотя бы плохонький, но автобус вместо грузовика – райком и обком партии игнорировали, клали «под сукно».

Сверхплотный график выездных спектаклей, постоянное недосыпание, невозможность успеть отогреться вели к очевидной мысли, что возлагать надежды на какой-то «творческий рост» смешно и наивно. Такой театр, как МХАТ, отсюда представлялся не более реальным, чем висячие сады Семирамиды. При всём том на провинциальной сцене в безвестном Шадринске появлялись любопытные спектакли. Рождение их объяснялось природной одарённостью людей, сидящей в крови потребностью продемонстрировать её окружающим.

Разряжаясь, освобождаясь от неуюта кочевья, мы иногда после спектакля засиживались в фойе театра и до колик хохотали над бродячими сюжетами театральных баек. Может, и в самом деле истории были смешные, а может, и не слишком. Во всяком случае, театральные импровизации в тесном актёрском кругу совсем по-особому и в полный рост высвечивали натуральную силу талантов рассказчиков и заводил.

– Приехал, знаете ли, к нам в труппу актёр. Голосистый, но тупой как полено, – веселил нас самый старший из актёров, Молошников. – Ролей он не учил. Всегда просил суфлёра подкидывать ему текст. В труппе его не любили. Играл он у нас царя в пьесе, запамятовал название, простите. Ну так вот, по ходу спектакля вбегает вестник и вручает государю свиток с донесением. Поскольку текст там был написан от первого до последнего слова, мы решили над ним подшутить и подменили свиток чистой тканью. Он этот свиток вальяжно так разворачивает, глядит, а там – пусто. Он, знаете ли, шельмец, не растерялся. Протягивает свиток рядом стоящему актёру и велит: «Читай, боярин». Мы все замерли. А тому парню тоже смекалки не занимать: возвращает с поклоном обратно, разводит руками и уж так виновато и горестно говорит: «Прости, государь-батюшка, грамоте не обучен». Ну и пришлось «царю» отсебятину нести…

Главреж театра Николай Васильевич Зорин с озорным блеском в глазах мимоходом бросил мне:

– В «Наследниках Рабурдена» Золя будете у меня играть Шарлотту.

Я немедленно схватилась за пьесу. Шарлотта – сметливая служанка – разгадала, что её хозяин Рабурден, прикидываясь умирающим, потешается над сбежавшимися к его постели наследниками, которые наперебой тщатся заполучить куш покрупнее. Получить такую искромётную роль после ролей лирических героинь – важная веха. Это было приглашение в сценарий, который строчила жизнь. Главреж брал меня в свой спектакль, доверившись творческому любопытству. Мне же страстно хотелось его оправдать.

В рецензиях писали о сыгранных мной ролях: «тонкие, акварельные краски», «преисполнено аромата» и т. п. В рецензии на спектакль «Наследники Рабурдена» появилось: «ярко», «броско», «неожиданно», «темпераментно». А неуверенность в себе – не убывала.

* * *

В один из самых студёных январских дней от Димы пришло письмо. Он писал, что всё бросает и едет в Шадринск. За письмом – та же «московская» внезапность телеграммы: «Выезжаю. Встречай». Сердце обежал холодок. Я не очень хорошо представляла себе нашу встречу. Столько лет я считала, что знаю Диму, и, вероятно, знала, но его микуньское «никогда не приду» и финал одесских каникул убедили, что многое нуждается в перепонимании.

Актёрам я тем не менее сказала:

– Через два дня приезжает мой муж.

– Почему же вы раньше нам не говорили, что замужем? – оживились все.

– Сама не знала, – отшутилась я.

И посыпались вопросы:

– А он красивый?

– Увидите.

– Актёр?

– Нет. Пианист.

– Хороший?

– Редкостный.

В день приезда Дмитрия как раз шёл спектакль «Наследники Рабурдена». Поезд приходил в Шадринск около восьми часов вечера.

– Доверите мне его встретить? – загорелась пылкая Галя.

– Рискну, – поддержала я её тон.

– Какой номер вагона? Во что ваш Дмитрий одет?

Я гримировалась, когда вбежал озабоченный помощник режиссёра:

– Заболела аккомпаниаторша. Говорят, ваш муж пианист? Он сумеет с ходу что-нибудь сымпровизировать?

– Но он же ещё не приехал.

– Если поезд не опоздает, ко второму акту он должен быть здесь.

– Сумеет, конечно. Но я в это время буду на сцене. Сами с ним договаривайтесь.

– А он не обидится? Так, с налёта?

– Будем надеяться.

В тот момент, когда Дима в сопровождении Гали появился за кулисами, Шарлотта на сцене разводила в камине огонь. Вскоре один из наследников должен был сесть за рояль. И вот реплика произнесена. Обычно за ней следовала вялая интродукция. А тут вдруг вместо невыразительного музыкального проигрыша – мощный взрывной аккорд, за ним – другой, сверкающая россыпь звуков, накат лавины. Аркан на горло. Почти испуг, потерянность в глазах партнёров. Неуместный концертный блеск смёл полспектакля разом.

И едва закончился акт, хор вопросов:

– Что это было?

Так, и только так могло выразиться человеческое смятение Димы, то, что привело его на Урал.

После спектакля находившиеся на сцене актёры обступили его:

– Сыграйте что-нибудь.

– Сразу? Сейчас?

– Именно!

Я разгримировывалась и слушала, как, отодвинув дорожную усталость, Дима музыкой передавал единственное, что было важно: опасение, вину и призыв. Нет-нет, конечно, я знала его! Знала! Ещё не поздоровавшись как следует, мы с