При свете дня моя знакомая была еще прекраснее, чем при свечах в доме своего отца. Благодаря тому, что шляпка почти не спасала лицо девушки от солнца, у меня появилась возможность украдкой изучить его. Кожа отличалась той естественной белизной, которой могут похвастаться только юные прелестницы. Глаза – серые и проницательные – были точь-в-точь как у отца, однако выражение их смягчалось веселыми, насмешливыми искорками. Полные, яркие губы, аккуратный вздернутый носик, характеризующий ее как особу решительного нрава. По крайней мере, я сделал такой вывод. То, что находилось ниже ее прекрасной шеи, я запретил себе разглядывать, удовольствовавшись одним общим впечатлением от фигуры девушки. Откровенно пялиться на эту часть тела было бы крайне грубо. Опуская взгляд ниже, я рисковал унизить и собственное достоинство в ее глазах. А мне этого очень не хотелось.

Разумеется, я уже был влюблен в нее по уши, и все еще не вымолвил ни слова!

– Госпожа… Филдинг, – запинаясь, выдавил я.

– Как ваши ссадины?

Девушка протянула было руку к моему лицу, как несколько дней назад, когда лечила меня, но, к моему сожалению, опустила ее, так и не коснувшись, решив видимо, что подобный жест не совсем приличен при дневном освещении.

– Гораздо лучше, – ответил я. – Сказать по совести, я совсем позабыл о них, все благодаря вашим стараниям.

– Отец рассказал мне, откуда они у вас.

– О, да сущие пустяки, – махнул я рукой, сконфуженный напоминанием о моем неблагоразумном поведении на рыночной площади и удивленный, что Адам Филдинг разузнал об этой истории. Кажется, у него в гостях я старался держать на этот счет язык за зубами. Однако, по его собственным словам, он был человеком, в чьи обязанности входит знать все.

– Что же вы думаете о провинции?

– Я сам из провинции.

И это, я уверен, Кэйт уже узнала от своего отца. Впрочем, мысль о том, что Филдинг и его дочь обсуждали меня, была довольно лестной.

– Во всяком случае, – продолжал я беспечным тоном, – в Лондоне некоторые вещи обстоят гораздо хуже. Мальчишки-подмастерья, как волчьи стаи, снуют туда-сюда, только и рыщут, кого бы обвести вокруг пальца или осмеять.

Слова мои возымели действие, ибо глаза Кэйт удивленно расширились, и я, воодушевленный успехом, решительно продолжил:

– Там полно бывших солдат и моряков, теперь изгоев, отчаявшихся найти себе применение, поскольку все их способности заключатся лишь в умении сражаться и затевать драки. Там есть кварталы, в которые страшно забредать даже днем, не то что ночью.

Глаза девушки распахнулись еще шире. Слишком поздно я заметил, что в них таилось вовсе не удивление, а легкая насмешка.

– Какие странные вещи вы рассказываете, мастер Ревилл! Похоже, от моего внимания многое укрылось, когда я была в Лондоне несколько недель назад!

– Возможно, вы проходили мимо… хм… соответствующих мест, – предположил я, запнувшись.

– Мимо злачных притонов, вы хотели сказать. Впрочем, моя тетушка живет недалеко от въезда в город.

– Мир по ту сторону реки… Что ж, мне не посчастливилось завести там знакомых.

– «Мир по ту сторону»? Вы говорите так, будто Речь идет об адском Стиксе!

– Именно так, – кивнул я, отмечая, что Кэйт не только прекрасна, но еще остроумна и находчива. – Целая флотилия Харонов готова переправить вас на южный берег, где живу я и моя труппа.

– И еще драчливые солдаты и язвительная ребятня.

– Вы смеетесь, госпожа Филдинг, но в Лондоне действительно есть места, где вам не стоит появляться, по меньшей мере после наступления сумерек, даже если вы не в первый раз в столице. Я бы очень волновался за вас, случись такое.

– Как мило с вашей стороны, что вы волнуетесь о моем благополучии, мастер Ревилл.

– Прошу вас, зовите меня Николас, если, разумеется, вы не против, чтобы я звал вас Кэйт. И разве могу я отплатить вам в полной мере за ваше беспокойство о моем благополучии, когда вы лечили мои раны.

На это Кэйт ничего не ответила, только чуть повернулась в сторону, будто приглашая пройтись. Неспешно мы двинулись к озерцу, сверкавшему на солнце. Я украдкой бросал взгляды на спутницу, но, поверьте, вовсе не из распутных побуждений. Вырез ее платья был достаточно глубоким, но не вызывающим. Юбка с фижмами подчеркивала изящную талию.

– Что вы читаете? – спросила она, взглянув мельком на книгу в моей руке.

Я мог бы ответить в манере Гамлета, отвечавшего на подобный вопрос Полония: «Слова, слова, слова». Но вместо этого я сказал:

– Сборник стихов одного из наших драматургов.

– Наших?

– Из лондонского «Глобуса».

– Ах, вы о мастере Шекспире?

– Нет, Кэйт. – Я немного удивился ее осведомленности. – Не Шекспир, величина поменьше. Точнее, новый писатель. Некто Ричард Милфорд. Его пьеса «Венецианская блудница» была довольно тепло встречена в начале года. Этот успех вдохновил его обратиться к поэзии. Сборник называется «Венок».

Милфорд подарил мне книгу, только что напечатанную, незадолго до нашего отъезда из Лондона. Свежие листы хрустели. Могу поклясться, он даже прослезился. Несомненно, для него это была священная минута, повод для гордости, хотя, должен признаться, священное таинство и трепетное чувство осознания себя писателем, мне недоступны. Тем не менее Милфорд доверял моему суждению, и мое одобрение было для него важно, несмотря на все существующие между нами различия.

– «Блудница», какое точное название, – промолвила Кэйт. – Истинно лондонское. Даже представить не могу, как бы его восприняли в здешней округе. Так о чем он пишет?

– О чем и все остальные поэты в своих первых сборниках.

– О любви?

– Именно.

– И это стоит внимания?

– Он неплох, – ответил я сдержанно. – Кое-что в нем есть.

– Тогда прочтите мне немного, – попросила Кэйт.

– Только давайте присядем, не могу читать вслух, бродя на своих двух.

Мы достигли воды. Вдоль берега располагались каменные скамьи, отстоящие друг от друга на равном расстоянии. Камень нагрелся на солнце, так что мы уселись на скамью, правда на разных ее концах, и я принялся листать томик, хотя уже точно знал, какой именно сонет собираюсь выбрать. Найдя нужную страницу, я начал читать:

Когда затмятся солнечные очи,

Когда иссякнет звездный свет ночной,

И скроется луна в покоях ночи,

И будет мир объят вселенской тьмой,

Как светоч ясный, нам за все утраты

Останется сие, и среди тьмы

Путь будет ясен Естеству трикраты,