Представителей высших классов секты привлекали интенсивностью и энтузиазмом духовной жизни. В этом они видели некую компенсацию духовной бедности современности. Как все маргинальные группы, сектанты были чужаками для режима, поэтому считались подозрительными и опасными, но в то же время привлекательными и живыми, людьми, имеющими прямой контакт с жизненной силой. В мае 1905 года поэт-символист и редактор газеты «Новое время» Николай Минский собрал в своей квартире писателей и интеллектуалов. Присутствовали Вячеслав Иванов, Василий Розанов, Федор Сологуб, Николай Бердяев и Алексей Ремизов с женами. Вечеринка должна была превратиться в некий эксперимент. Все собрались в кружок, погасили свет и начали вертеться, как хлысты. Затем Иванов ввел в комнату молодого музыканта, светловолосого еврея, добровольно вызвавшегося на роль жертвы. Его символически распяли, затем вскрыли ему вены на запястье и сцедили кровь в бокал, из которого пили все присутствующие. «Закончилось все братским целованием». Все были страшно довольны (разве что кроме музыканта) и пообещали собраться вновь для очередной хлыстовской церемонии, в которой они видели нечто вроде мистерий Диониса5.

И действительно, русские символисты видели в оргиастических ритуалах сект, подобных хлыстам, повторение древних дионисийских культов, которые вот-вот будут поглощены могучим океаном современности6. По мере того как ритуалы некоторых сект умирали, их лидеры покидали глубинку и перебирались в города, где вступали в контакт с миром европеизированной России. И это был момент поразительных культурных открытий. Вот как вспоминал об этом писатель Михаил Пришвин: «Они выступают как посланцы другого мира, неведомого и вместе с тем близкого; мира, по привлекательности и недоступности сходного со сновидением или с детством; мира, куда люди письменной культуры, авторы и читатели, всегда пытаются и редко могут проникнуть»7. Интеллигенция была буквально одержима сектами, видя в них добродетельную, чуждую насилию общественную форму жизни – образец для более справедливого социального устройства.

Те интеллектуалы, которые были лучше информированы о русских сектах, не испытывали столь романтичных (и наивных) чувств. Александр Пругавин, специалист по староверам и русским сектам, видел в принятии обществом сект (и, в частности, хлыстов) большую опасность. «Мутные волны нездорового суеверного мистицизма, поднимающиеся на основе истерии, распространяются все дальше, вздымаются все выше, захватывая […] высшие слои интеллигенции, государства и даже церкви». В центре того, что Пругавин называл «новой хлыстовщиной», лежала идея борьбы с похотью через испытание плоти, когда мужчины и женщины пытались освободиться от основных желаний и преодолеть свои похотливые инстинкты, атакуя искушение прямо в лоб. Пругавин рассказывал о столичных женщинах, которые проводили ночь в постели с каким-нибудь «пророком», пытаясь сохранить спокойствие и холодность даже в процессе самых откровенных ласк. Пругавин считал, что во всем этом виновны деятели Церкви, такие как Феофан. Они привечали и пропагандировали подобных представителей обычных сект, ошибочно принимая их за народных святых8.

Взгляды Пругавина в тот момент разделяли многие. Он считал, что на рубеже веков в России сложилась некая болезненная форма религиозной жизни. Все это увлечение крестьянскими святыми, провидцами и целителями, пророчествами и чудесами являлось симптомом банкротства русской духовной жизни, особенно в среде высших классов9. Историк Михаил Богословский из Московского университета придерживался другой точки зрения. В притягательности столь харизматичных фигур, как Распутин, для высших слоев общества не было ничего нового – и в этом Богословский был совершенно прав, что доказывает пример Селиванова. Причину популярности подобных религиозных лидеров, вышедших из низших слоев, следует искать не в ослаблении религиозных чувств элиты, но в недостатках официальной церкви, а именно в «устаревшем и сухом формализме» церковной элиты. Таких людей в своем дневнике Богословский называет «в сущности, чиновниками, подписывающими бумаги и чуждыми горячего религиозного порыва»10.

Но Богословский был в меньшинстве. Все больше русских разделяло взгляды, сформулированные Ипполитом Гофштеттером в статье «Секрет хлыстовщины». Статья была опубликована в газете «Новое время». Автор предупреждал: России грозит смертельная опасность. Революция 1905 года не оправдала надежд русского народа на перемены. Отчаяние и пустота заставляли обратиться за спасением к народному мистицизму. Но народные пророки были не теми, кем казались, а Россия слепо доверилась «фанатической жестокости темных масс». Гофштеттер писал, что мистические ритуалы хлыстов угрожают России «полным и абсолютным разрушением»11.

Рубеж веков в России ознаменовался интенсивными духовными исканиями. Интеллектуалы отвернулись от материалистического позитивизма XIX века и обратились к Церкви и другим формам духовности. В стране начался истинный религиозный ренессанс. Многие пытались вдохнуть новую жизнь в закоснелую, бюрократическую и духовно мертвую официальную Русскую православную церковь, вселить в нее новое чувство мистерии, пыла и жизни. Другие же полностью отвергали Церковь ради новых форм духовного опыта, которые сулили еще более мощное слияние со священным началом. Воплощением духа эпохи стали Религиозно-философские собрания, созданное в 1901 году в Санкт-Петербурге писателями Дмитрием Мережковским, Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Философовым. Они стали называть себя богоискателями. Мережковский считал себя пророком и хотел создать новую религию, основанную на идее о том, что второе пришествие Христа неизбежно, а вместе с ним появится и Третий Завет1.

Период с конца XIX до начала XX века получил в России название «Серебряного века». Именно на этот период приходится возвышение и падение Распутина. В это время образованные классы России были чрезвычайно увлечены мистицизмом, оккультизмом и всем сверхъестественным – столоверчением, гипнотизмом, хиромантией, розенкрейцерством, предсказанием судьбы и телепатией. Это была эпоха теософии – некоей тайной доктрины, созданной уроженкой России Еленой Блаватской. В этом учении присутствовали элементы гностицизма и буддизма. Блаватская утверждала, что в своей доктрине собрала древнюю мудрость, некогда общую для всех мировых цивилизаций, и теперь эта доктрина может стать основой для всеобщего братства людей. Мистическое обаяние теософии привлекло многих видных представителей русской науки и искусства – философов Владимира Соловьева и Николая Бердяева, поэтов и писателей Константина Бальмонта и Андрея Белого, композитора Александра Скрябина, художника Василия Кандинского. Это была эпоха спиритизма, созданного в Хайдсвилле, Нью-Йорк, в 1848 году сестрами Кейт и Маргарет Фокс. Они считали, что существуют особые люди, «медиумы», способные общаться с умершими. Спиритизм распространился в Америке, Англии (в возможность общения с умершими верили королева Виктория и сэр Артур Конан Дойль), Германии и России. Люди собирались на спиритические сеансы в надежде пообщаться с умершими близкими. Духи общались посредством стука, странных голосов, автоматического письма и даже через эктоплазмическую материализацию. Спиритические сеансы стали настолько популярными, что в императорском университете Санкт-Петербурга была даже создана «Научная комиссия по изучению медиумического феномена». Возглавлял ее химик Дмитрий Менделеев, создатель периодической таблицы.