В 6 часов здесь уже сумеречно. К семи жизнь человеческая в стороне от Порта Блэр прекращается. Гулять по тёмным тропкам кажется опасным: днём видели мы множество норок (от широких до узких), в них удавалось высветить таящихся во сне змей (от света те оживлялись, потягивали голову, но вылезать не думали). Стоит предположить, что ночью норки эти пустуют.

Сейчас, перед сном, выяснилась ещё одна болячка. На днях Олю укусил в шею москит. Укус чесучим оказался; Оля не придумала, чем утешиться, и расчесала его в кровь. От глупости такой поначалу вышел прыщ болезненный, а теперь назрел подлинный фурункул. Расширился он до трёх сантиметров, и что делать с ним – не знаем. Надеемся, что гной выйдет самостоятельно.

Таблетку противомалярийную не приняли. И принимать не будем. По такому поводу пугаем друг друга тем, что инкубационный период малярии тянется до трёх лет, а симптомы её слабые, едва отличимые от недомогания обыденного.

(Всего Андаманских и Никобарских (единая союзная территория) островов сочтено 204.)

День получился и пакостным, и радостным. Описание начну от радости, чтобы хоть на бумаге пакостность в конец отложить.

С утра вышли мы на причал, ожидая прогулок по ближайшим островам. К девятому часу жар стал тягостный, осязаемый. Странным представляется мне, что индийцы не знают тёмных очков. Надо думать, привычка смягчает им любое солнце.

На причале пришлось работать мартышками – индийские туристы приноровились фотографироваться с нами на фоне океана. Дошло до синяков – так крепко схватила одна индианка Олину руку, требуя индивидуальной фотографии (при множество раз сделанной общей). Наиболее вежливые из индийцев торопились показать нам отснятое – желая похвастать не то самим фотоаппаратом с жидкокристаллическим экраном, не то умением своим обрезать моделям ноги, макушку, руки, не то знанием, как обратить солнце до полного затемнения снимка.

Андаманы – это внутренний курорт, устроенный прежде всего для индийцев и для жителей ближайших стран (Малайзия, Бангладеш, Таиланд).

Остров Росс. Расположился он недалеко от острова Южный Андаман (20 минут на корабле) и видится маленьким, однако впечатляет устройство его чрезвычайно. Для фантазии широкой тут материала найдётся в избытке. Всё от того, что некогда поднятая на острове Британская столица Андаман сохранилась для нас в виде своеобразном. Британцы в 1858 году устроили здесь город европейский – протянули по склонам улочки, собрали дома, установили церковь. Можно представить их быт – в необузданной дали от родных мест и в желании чувствовать здесь ароматы английские, домашние. Туземцы соседства такого, сопровождённого странными для них болезнями (корью, сифилисом), не выдержали и со временем иссякли. Англичане в несколько десятилетий укротили Росс до европейской уютности, меж собой нарекли его «Парижем Востока», однако к 1941 году (едва пережив жестокое землетрясение) должны были покинуть остров из-за причин политических, военных. Ненадолго обосновались здесь японцы (военный лагерь устроившие); вскоре они также ретировались. Не нашлось уже туземцев, чтобы на прежние места возвратиться, и джунгли город островной поглотили без остатка. Следа бы его не осталось; но войны мировые к нашей современности успокоились, и до острова интерес нашёлся у путешественников, историков и туристами наживающихся начальников. Задумали они город старый вычистить, на острове устроить заповедник.

Оформив по прибытии пропуск (12 рублей) и разрешение на фотосъёмку (6 рублей) – всё это напротив бункера японского, – мы вошли от причала к тропинкам парковым. Здесь ходом неспешным прогуливались пятнистые олени. Были они непугливы, но в близости метровой сторониться начинали. Среди них и те были, кто на прикосновение соглашался, но в уплату за корм (кокос зелёный или папайю), а не по велению дружбы. К вершине острова олени сходились в табуны – плутали цепью меж пальм, плотных зарослей, лиан.

Поднявшись вглубь Росса, увидели мы, что́ сделалось с викторианским городком. Клуб офицеров, частный дом, больница, охранные посты, рыночный пролёт – всё, некогда живое от людей, их разговоров, проглоченным оказалось джунглями. Деревьями обросли стены, пол, потолок. Причём «обросли» здесь слово не лучшее. Кажется, что деревья вдруг до жидкости размягчились, влились в дома и потом затвердели вновь. Разлиты стволы по оконным рамам, дверным проёмам – всё твёрдое использовав основой, не загородили при этом дверей и окон (окаймили их, но оставили открытыми). Если враз убрать кирпич весь без остатка, то сохранится в деревьях форма проглоченного ими здания. Лестницы и террасы вскрылись могучими корнями; шагать по ним приходится в противлении нависающих веток.

В дома проход воспрещён – должно быть, в бо́льшей заботе о людях, чем о домах, ведь опасность может быть от обрушения и змей. Охраны толковой тут не придумано, и не знал я удержу. Да и можно ли обделить себя таким приключением?! Отошёл я к стороннему дому, возле которого никто не мог бы меня увидеть. Ощупав облитые деревом створки и притолоку, вошёл в зал, и такой начался переполох, что невольно дёрнулся я к отступлению. То забеспокоились белки. Не обрадовались они гостю; осатанело метались по стенам, трещали воинственно. Я поторопился пройти вперёд; от злости такой заподозрил в зале гнездо (даже – несколько гнёзд).

Я в доме офицеров. Какой была комната эта полтора века назад? Я представлял себе мебель коричневую, ковры красные и бархатом укрытые стены. Здесь стоял полковник британский и рассказывал юному сержанту о славных шалостях своих в кварталах буйных Манчестера. Пахло гуталином, туалетной водой, табаком. На бумагах – пресс-папье с оборкой золотой, по стене – карта Великобритании. Было здесь чувств много, слов, ожиданий, но что осталось от них, от людей? Там, где старый полковник бережно выводил в письмах жизнь свою, теперь разбух серый корень. Там, где портрет генеральши висел, нынче – ветки вскрученные. Мог ли кто-то из англичан представить белок волнующихся и растительность крепкую над кроватью своей, и меня, по комнате его гуляющего, дикостью мест этих наслаждающегося?

Сколь чудесное путешествие для ума восторженного; сколько здесь, на острове Росс, тревожит воображение…

Наибольшим чудом была церковь, поставленная англичанами на холме, – большая, тяжёлая. Сохранились от неё стены, колокольня, пол; лишь кровля изошла совершенно. Вошёл я в церковь эту и впервые запредчувствовал величие Британской империи. Сколько было в ней мощи, если смогли британцы в середине XIX века выстроить в дали необозримой, на острове крохотном, средь пальм городок такой и церковь такую?! Как вести учёт постройкам, как далью этой управлять, если извещение всякое не меньше месяца брело отсюда в Лондон?

Ещё большее величие от природы здесь видно. Как быстро и неизбежно пропало могущество человека… Символом этого встала двадцатипятиметровая, джунглями пожратая колокольня. Сохранила она стены свои, но почти не видна, потому что сокрыта за извитыми потоками корней, а на вершине царём непобедимым воссело дерево крепкое (крыша колокольни ему основанием получилась – от неё вытянулось оно самым высоким в лесу). И разглядывал я дерево это, и соблазн мне был вскарабкаться на него (много страха узнал я от одной лишь мысли этой). Сомневался о соблазне своём долго и лишь змеями себя отговорил.