сердце от этого знакомого плеска и сжалось от другого звука, что донес ветер. Дальний свет ударил в глаза, Парниша всхрапнул и попятился. Уж надо было подумать и о том, чтобы не получить шальной заряд — тряхнется машина на ухабине, дрогнет рука и полетит свинец в ночь, поющую, стонущую, живую… Машина близилась, подпрыгивая и гремя на кочках. Это был крытый брезентом грузовик. Водитель не жалел государственную технику. Не жалел он и кустов, под которыми могли быть и птицы, и зверята, жуки и муравейники. «Ах, бессовестные!» — стиснул зубы Василий Петрович. Машина прошла в каких-нибудь двадцати метрах, и егерь подал коня назад, еще заметят не вовремя. Он видел, как заяц петлял в ужасе в белой прыгающей полосе света, и сам заяц был неестественно белым, как будто смерть уже коснулась его. Ударило сразу два выстрела, заяц продолжал бежать, растерянно приседая, потом еще грохнуло и зайца как подрезало. Машина остановилась. Пора! Василий Петрович тронул каблуками Парнишу. У машины гоготали изрядно выпившие охотники.

— Мазила! — кричал один. — Тебе только по привязанным стрелять!

— Давай пари! Кто больше набьет?

Охотник, несший убитого зайца, уставился на егеря круглыми от изумления глазами.

— Ты что, дед? Откуда ты взялся?

— Я егерь! — Василий Петрович был очень спокоен — пусть они смотрят на него недобро, пусть их больше в четыре или пять раз, ничего они не посмеют ему сделать, не в первый раз он останавливал браконьеров.

— Ружье тебе? А этого не хочешь? — матерно выругался кто-то в машине.

Василий Петрович спрыгнул с коня, подошел к человеку, державшему зайца, сжал пальцами теплые стволы, пахнущие сгоревшим порохом. Тот послушно отпустил ружье.

— Ты обнаглел, старик! — раздался тот же голос из машины. — Мы с разрешения Совенко! Клима не знаешь?

— Документы? — потребовал Василий Петрович, вглядываясь в белеющие в кузове лица: но только одного человека запомнил хорошо, того, что нес убитого зайца. И еще запомнился ему голос за спиной:

— На́ тебе документы, божий одуванчик!

Все поплыло перед глазами, закачалось, тупая боль пронзила затылок.

— Ух… — выдохнул он и повалился на траву.

Когда Василий Петрович пришел в себя, была еще ночь. Холодные капли дождя падали на лицо. Он пошевелился, потрогал ноющий затылок, вытер о штаны кровь с руки, усмехнулся… Ружье лежало под ним и больно упиралось в бок. Он встал, поднял ружье, подвигал затекшими плечами. Дождь шелестел по травам, по колючим кустарникам, земля намокла, и он выпачкался в грязи, поднимаясь.

— Вот так, — пробормотал он, вспоминая ночное происшествие. Тугай дышал ему в лицо свежестью мокрых листьев, от обрывов веяло теплым запахом глины. И будто силы, молодость несли эти запахи.

— Парниша! — позвал он. Конь отозвался звонким ржанием, ему уже хотелось домой, но он не уходил, ждал хозяина.

— Парниша! Спасибо, друг, — поблагодарил его Василий Петрович, с трудом влезая в седло.

Ночь была темная, тропы не видать, и Василий Петрович полностью доверился Парнише. Плескалась в темноте река, ноги задевали какие-то мокрые ветки, отовсюду летели холодные брызги…

Утром, только он успел почистить одежду, явился Клим.

— Здорово, Петрович! Как дела?

— Ничего, — отозвался егерь.

— Как ты тут? Давно не виделись. Жив, здоров?

Василий Петрович взглянул на Клима, что он действительно ничего не знает? «Знает, шельма», — решил он, заметив с каким напряжением поглядывает на него Клим, словно чувствует вину и ждет чего-то неприятного.

— Разговаривал с городом… — сказал Клим.

Василий Петрович промолчал.

— Что это ты? Не интересуешься…

— Да так…

— Спрашивают, как с браконьерами у нас? Озоруют или тихо?

— Что же ты ответил?

— Да тихо пока.

— А вчера фарили.

— Да ну? Где? — подскочил Клим.

— Почти у твоего дома. Ты не слышал?

— В совхозе был, Петрович. Задержался, приятелей встретил, то да се, сам знаешь… Ты гляди, а? Будто знали, что меня нет.

— Сказали, что ты разрешил!

— Кто сказал?

— Браконьеры!

— Да ты что, поймал их?

— Не поймал, но одного у тебя видел…

— Это ты брось, Петрович! Никому я не разрешал! Мало ли чего набрешут, ты только слушай!

— Ты, помнится, и сам говорил…

— А я не смогу сболтнуть лишнего?

— Хитер ты, Клим, тебя в ступе толкачом не поймать.

И они встретились глазами, два человека, такие несхожие, чуждые друг другу. Пропасть лежала между душевным миром одного и другого.

— Ты нечестный! — выдавил из себя Василий Петрович, глядя в глаза Климу.

Круглое лицо Клима удлинилось, побледнело.

— А… честность, — заговорил он. — Что честность? Если бы все были честными, я бы тоже… А так — глупость… Да делай я по-твоему, ну и что? В рваных штанах ходил бы! И никто бы не заехал ко мне… Глупый ты старик. Глупый! Да пошел ты…

Клим сел в машину и уехал, не попрощавшись.

Лицо Василия Петровича выражало не злобу, не презрение, а растерянность и недоумение.

— Скатертью дорога, — неуверенно проговорил он.

…Осень накатывала, а все стояли теплые дни. Только по утрам, когда холодели щеки и от дыхания поднимался пар, видно было, что уже не лето. Давно никто не приезжал к Василию Петровичу. Заскочил как-то районный инспектор Худяков, да и то, как он выразился, прореагировать на сигналы граждан. Инспектор хорошо знал егеря, поэтому не счел нужным таиться.

— Показывай, Петрович, свою «ферму» диких копытных!

— Что показывать, разве ты не знаешь?

— Хромоножка?

— Был еще барсук, да ушел…

— Кто-то тебя очень не любит, — покачал головой Худяков. — Кто же, а?

— Известно кто, да соседей не выбирают.

— Слышал я об этом деле. Вызывали в милицию и Клима Совенко, и шофера. Отказались от всего, а свидетелей нет… Однако кончилась его спокойная жизнь. Крепко ты ему мешаешь, Петрович. Вон он и злится… Но погоди, я сам им займусь!

Посидел Худяков, поговорил, сказал, даже такое:

— Хороший ты егерь, Петрович! И человек хороший! С тобой бы я работал с большой охотой.

И уехал.

И снова потянулись осенние дни, нескучные дни, наполненные работой, заботами и размышлениями. Как-то, копаясь в книгах, прочел Василий Петрович такие строчки: «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне…» Поморщился — что за чушь? Но прицепились строчки… Долго он бился над ними, никак не мог понять. Опять же — не напишет большой поэт, ни взвесив, ни обдумав как следует? Нет, он так сказал не случайно. И вдруг до него дошло! Сокровище! Да это то, чему служит он, это особая сила, доброта, способность понимать плеск реки, запахи трав и камней, а кто не владеет «сокровищем», тот пуст, и пустоту эту не заполнит ничто: ни слава, ни почести, ни богатство…

С Климом не очень-то