Вначале я ему просто не поверил – целая неделя без правил вежливости звучала слишком хорошо, чтобы быть правдой. Однако папа тут же, словно в качестве наглядной демонстрации, сказал этому человеку прямым текстом, что нам бы не хотелось, чтобы он сидел с нами. Пожилой мужчина на вид нисколько не обиделся, а просто сказал «хорошо» и пересел за другой стол. Этот разговор между двумя взрослыми людьми, в котором оба честно и явно выражали свои желания и уважали установленный друг другом границы, был для меня иллюстрацией настоящего рая на земле. До тех пор я не понимал, насколько меня на самом деле тяготили уловки, вежливые отговорки и агрессия, с которыми я регулярно сталкивался в повседневной жизни. Тем удивительнее оказалось чувствовать легкость от осознания того, что здесь никто не станет на меня огрызаться по каким-то мелочам.

Следующим утром я отправился на церемонию, которую все по традиции называли «замером температуры». Вместе с остальными я вышел к амфитеатру, где на старых деревянных скамьях сидело, замерзая и грея руки об чашки с кофе, почти все население лагеря, то есть примерно полторы сотни человек. Большая часть обитателей лагеря были в туристической или спортивной одежде; то тут, то там мелькали фирменные лагерные зеленые толстовки и футболки.

Замер температуры начинался с «доброты и ласки» – местные выходили на сцену и выражали свою радость и удовлетворение по поводу событий минувшего дня. Многие вышли и дали хотя бы небольшую речь, а я сидел и удивлялся тому, как все эти люди любили этот лагерь и друг друга. Никогда прежде я не был свидетелем такой истинной общности, не выкованной из железных колец этикета и вежливости. За «добротой и лаской» следовали «клопы». Теперь на сцене выстроились хмурые обитателя лагеря, коих набралось почти втрое больше, чем тех, кто выходил на сцену в предыдущем сегменте. Кто-то из них стал жаловаться на шумевших у костра подростков, кто-то – причитать на тему того, что его любимую лагерную работу уже отдали кому-то еще до его прибытия. Девчушка лет пяти громко порицала практику рубки деревьев на дрова. Кто-то заявил, что некто иной на него давит, на что этот самый некто возмущенно возразил. Остальные влезали без всякой очереди, чтобы успеть высказаться о собственных неурядицах. Расстроившиеся из-за происходящего отдыхающие начали плакать. Другие тут же во всеуслышание подвергли «нытиков» жестокой критике и заявили, что они-де отказываются стыдиться того, что достаточно храбры, чтобы урегулировать конфликт. Вскоре все уже забыли, с кого из «клопов» вообще начался весь сыр-бор.

«Терапия» проходила на окраине лагеря, на опушке, укрытой желтыми и оранжевыми листьями, под сенью деревьев, сквозь ветви которых было видно небо. На опушку выкатили меловую доску, а в качестве сцены постелили ковер. Участники расселись вокруг на складных стульях, между которыми то там, то сям валялись упаковки с бумажными платками. Зрелище меловой доски посреди леса меня завораживало.

Терапевтов в лагере принято было называть «координаторами», а саму терапию – «работой». Мне нравилось, что местные обитатели обзавелись собственным сленгом – это придавало всему происходящему яркий личный оттенок, контрастировавший со скучным бытовым унаследованием обыкновенного разговорного языка[45].

Один из координаторов по имени Макс – обладатель орлиного носа, кустистой бороды и ласковых, понимающих глаз, вышел на «сцену». На нем была флисовая жилетка и лыжная шапочка. Он постоянно как будто пожимал плечами. Обрызгав себя репеллентом, он объявил, что сеанс начнется с «приемов».

– Вы можете поделиться с остальными чем-то, что не дает вам покоя, или просто рассказать нам о том, что произошло в вашей жизни с тех пор, как мы последний раз с вами виделись.

Участники принялись один за другим рассказывать о важных событиях из своего недавнего прошлого, и чаще всего эти события оказывались малоприятными. Плакали все, включая меня. Передо мной стояли настоящие, живые люди, рассказывавшие с безумно скорбными лицами о самых важных моментах в их жизнях, и это буквально разбивало мне сердце. Извращенная красота этих импровизированных монологов казалась мне поистине прекрасной.

Одна из женщин скривилась.

– А вам никогда не приходило в голову, что, может быть, не всем здесь хочется стоять здесь и ждать вашего суждения на тему того, как мы провели все это время?

Координатор Макс снова поднялся на ноги.

– Мы все вас услышали – вам не нравится наши приемы. Кому-нибудь еще неуютно?

В воздух взлетело несколько десятков рук. Я же и представить себе не мог, что этим людям могло не нравиться. Теперь постояльцы лагеря стали, выходя по очереди, делиться с остальными своими мыслями и чувствами по поводу уже, собственно, самих «приемов» – описывали свое самовнушенное чувство вины, своего «внутреннего критика», свои переживания и то, как они совершенно не заслуживали времени на этом сеансе, свои никчемные, по их мнению, жизни. Некоторые говорили, что страшатся осуждения и издевок, даже в этом лагере. В теории я знал, что это достаточно широко распространенные в обществе чувства, но в тот день окружающие впервые доказывали мне это на практике, искренне в них признаваясь.

На следующий день мы вновь собрались на поляне перед меловой доской. Координатор Макс попросил кого-нибудь из примерно сорока присутствовавших выйти на «сцену» добровольцем. Первым поднял руку широкоплечий детина гигантского роста. Встав со своего кресла, он протопал к ковру. Макс спросил, что его беспокоит, и тот в ответ стал рассказывать о беременности своей жены. Он не сказал еще и трех предложений, но уже начал всхлипывать, да так громко, что вместо рассказа выходил скорее крик. Сквозь слезы он рассказал о том, что у его жены случился выкидыш, что теперь непонятно, сможет ли она вообще иметь детей в будущем, и что он винит за произошедшее себя.

Стоило мужчине издать определенный звук, похожий на мычание, Макс быстро произнес:

– Цепляйся за этот звук!

Мужчина замычал еще громче, его огромное тело сжалось, выпуская наружу боль.

– Если бы твоя боль умела говорить, что бы она сказала? – спросил Макс.

– Ты причиняешь боль всем, кто тебя любит! – ответил рыдающий гигант.

Макс попросил мужчину выбрать кого-нибудь из собравшихся на роль своей боли, чтобы тот повторял эти слова. Произнесенные другим человеком, они словно окончательно добили детину, и у того стали подкашиваться ноги. Многие из присутствовавших повскакали с мест, чтобы подхватить его могучую тушу.

Я тогда ровным счетом ничего не знал ни о ненависти к самому себе, ни о боли и горечи утраты. И все же мне казалось, что ни одному подростку в мире, даже такому, что успел уже побывать в больницах, тюрьмах, судах и на похоронах, еще не доводилось видеть настолько искренние и мощные рыдания скорбящего человека.