На территории Высшей комсомольской школы дважды собиралось по 300 человек от "Политлицея" – это напоминало американский рок-фестиваль Вудсток. Редакция так заявляла свою цель: пусть дискутируют, лишь бы не кидали бутылки с зажигательной смесью, нужно создать более гуманистическую личность, "несовковую". По факту же мы обсуждали всё что угодно: на секциях дискутировали монархисты, анархисты, христиане, кришнаиты, экологи – совсем никакой цензуры. В гости приходили депутаты Верховного Совета, диссиденты, священники, политактивисты. Это было совсем не похоже на движение "Наши" или гитлерюгенд. Это был подъем низовой активности, а также желание втянуть в круг обучения неравнодушную молодежь. Спустя полтора года всё рухнуло – наступил капитализм, где каждый сам за себя, и редакции КП это перестало быть интересно.

В девяностом году мне было 15 лет – проколол ухо, адская прическа, много экспериментировал с алкоголем. Но мама видела, что за одну статью в газете я получаю столько же, сколько она ежемесячно. В КП я вел, кроме прочего, подростковую криминальную хронику. Мама приходила в поликлинику, а ей: "По телевизору опять твоего сына показывали". Постепенно она успокоилась: "Я простая советская женщина, ничего не понимаю в твоей жизни. Живи, как считаешь нужным".

Август девяносто первого года был праздником интеллигенции, воспитанной перестроечной прессой, которая стала почти свободной. По настроениям это отчасти напоминало оппозиционные протесты 2011 года (хотя ажиотаж несравним). У Белого дома собрались интересные мне люди – творческие, интеллигентные, социально ответственные. Среди них – ориентированные на антисоветские традиции диссиденты, любители самодеятельной песни, неформалы с Арбата, казаки. Уже год спустя стало ясно, что они выступили за капитализм, но тогда никто в таких терминах не формулировал свои требования: все были "против хунты" и "за демократию". Большинство из собравшихся даже не выступали против СССР.

Егор Летов объясняет, почему не верит в анархию. Фотография Лауры Ильиной

У нас была своя анархистская баррикада номер шесть. На баррикадах был настоящий кутеж, пришел Костя Кинчев из "Алисы". Мы в восторге остановили троллейбус, перегородили им дорогу, стали там жить. Кинчев между песнями признавался: "У меня жена рожает в роддоме, а я тут с вами против совка, до чего же круто!" Ельцина мы не поддержали, даже напечатали листовку со словами вроде "Давайте развернемся и не только хунту снесем, но и Ельцина".

Тогда я привык мыслить такими категориями: западная контркультура – это отлично, а всё советское – это плохо. Казалось, неплохо перейти к западной демократии, где я могу занять роль критика, – эдакий парижский сценарий в духе 1968 года[27]. Но пошло всё иначе: в стране безработица, голод, дикий капитализм, классовое расслоение. Повсюду началось массовое недовольство в стиле: "Не евреи ли захватили власть? Ну где же Сталин?"

Накануне октября девяносто третьего года я стал понимать, что не только из говна сделано всё советское, что советский опыт не такой простой. Когда начались события, то сразу приехал к Белому дому с черным флагом и звонил всем оттуда из телефонной будки: "Алло, тут революция, приезжай шустрее". Вокруг меня была группа, которую называли "Фиолетовый интернационал", – африканская архаика, богемное самопонимание и идея отрицания "общества спектакля", чей автор – Ги Дебор – еще не был переведен, но уже был хорошо пересказан. Знакомый на том основании, что Ельцин бухает, устроил в Питере рок-концерт в поддержку председателя Верховного Совета Хасбулатова: мол, вот это наш человек, он курит, а не пьет – возьми косяк с марихуаной.

У Белого дома собралось полсотни наших, участвовали в штурме здания мэрии, походе на Останкино. Однако для многих соратников по баррикадам девяносто первого это было неприемлемо – рядом баркашовцы и прочие жидоеды. Если в девяносто первом собрались классные люди, но разваливали к черту страну, то два года спустя были классные цели типа сохранения демократии, но пришло много угрюмых гоблинов. Против перехода к авторитарной президентской системе собрались все жертвы капиталистических реформ – узколобые фашисты, антисемиты, недавние дембеля, боевики из Приднестровья, нищие и голодные пенсионеры, которым не хватало денег на еду. Всё это было результатом предыдущих двух лет – было ощущение обреченности и готовности прямо здесь всем погибнуть под православной хоругвью и портретом генералиссимуса. Расстрел Белого дома для меня – это одно из самых травматичных впечатлений эпохи.

К девяносто четвертому у меня был довольно значительный журналистский опыт: публиковался в "Общей газете", "Учительской газете" и "Комсомольской правде", издавал самиздат "Убить президента", "Партизан", "Черная звезда". И вот так я и существовал – журналист большой прессы и активист левоанархистского спектра.

В девяносто первом мой приятель Андрей Исаев пригласил присоединиться к профсоюзной газете "Солидарность". Ему надоело ходить с черным флагом, и он пытался найти свое место – в это время умирает профсоюзная структура, бывшая частью советского государства. Но ведь должны быть в новом капиталистическом обществе профсоюзы – не могут стать настоящими, так пусть их научат. Исаев и его товарищи из "Конфедерации анархо-синдикалистов" казались идеальными людьми для этой работы.

В восьмидесятые он был учителем истории лучшей экспериментальной школы, где воспламенял людей, когда рассказывал про Февральскую революцию. Ратовал за самоуправление, на "Радио Свобода" вел передачу про трудовые права, выбил офис у ВЛКСМ на Старой площади. Он активно добивался, чтобы убрали партийные организации с предприятий, но со временем Андрей стал заметно трансформироваться – предложил сменить тематику газеты, писать больше о том, как заключить коллективный договор. По правде сказать, и экзистенциалист Камю, и коллективный договор оказались одинаково далеки от рабочих[28].

В девяносто третьем писатель Эдуард Лимонов[29] окончательно возвращается из Парижа. Мне очень нравилась его книга "Дневник неудачника", и я начинаю присматриваться. Ему помогает философ Александр Дугин[30], степень парадоксальности его идей была интересной не только для меня. Вскоре и Летов заявляет о желании присоединиться – мы внимательно следили за ним, а он взял и не пошел в демократический мейнстрим, хотя у него всё для этого было, как и у большинства рок-звезд. Вместе с газетой "Завтра" Александра Проханова[31] НБП начинает утверждать, что выступает за настоящий коммунизм. В марте девяносто пятого года мы с моим другом социологом Александром Тарасовым решили пойти в партийный бункер у метро "Фрунзенская".