— Минутка?

— Или часок.

— Или вечерок.

Будь оно все неладно, но, кажется, он опять покраснел. Словно опять превратился в деревенского мальчика из штата Индиана.

— Ага, ну...

Она окинула взглядом очередь в выставочный зал отеля, потом снова повернулась к Харри и ухмыльнулась.

— Если мы пропустим это дело, у нас будет целый вечер на разговоры.

— А вам этот фильм неинтересен?

— Не-а. Потом — ужин, он будет ужасен, все — невкусное. А шоу с артистами из ночных клубов наверняка окажется слишком заурядным. А танцы после концерта... оркестр, как всегда, будет давать петуха.

— Тогда, может, поужинаем вместе?

— Прекрасная мысль.

— А для начала зайдем в «Дё Маго» и там выпьем.

— Замечательно.

— А ужинать отправимся в «Лаперуз».

Она нахмурилась.

— Не дороговато ли будет? И без первого класса перебиться можно, к чему вам так тратиться? Я буду счастлива и от пива точно так же, как от какого-нибудь шампанского.

— Случай уж очень особенный. Для меня, по крайней мере, не знаю уж, как для вас.

Ужин не мог быть великолепнее. Вряд ли даже Париж сумел бы предложить еще более романтическую атмосферу, чем та, в которой они оказались, вознесясь в зал на верхней веранде ресторана «Лаперуз». Низкий потолок, фрески на покрытых паутиной трещин стенах — все это обдавало теплом, уютом, чем-то домашним. Оттуда, где стоял их столик, открывался прекрасный вид на ночной город, а прямо внизу змеилась испещренная световыми пятнами маслянистая река, словно какой-то сказочный великан обронил свой черный шелковый шарф. Сначала им подали безукоризненно приготовленного oie rotie aux pruneaux[6], а на десерт была предложена нежная земляника в превосходнейшем дзабальоне[7]. И на протяжении всего ужина они неутомимо распутывали нескончаемый клубок беседы, и все сразу у них стало так легко и просто, будто и дружат они невесть с каких времен, и по ресторанам вместе ходят лет десять, если не дольше. Покончив с половиной своей порции жареного гуся, Харри с удивлением понял, что, не успев поговорить толком про ее сочинение, они пробежались, галопом по европам, по куче прочих небезынтересных тем: искусство, художественная литература, музыка, кухня и кулинария, и прочая, и прочая, и ни на единую секунду разговор не зависал по причине отсутствия нужного слова. Допивая коньяк, Харри сокрушался: все хорошее, вот как этот вечер, неизбежно кончается, но все более преисполнялся решимостью поломать этот жестокий закон жизни, хотя бы сегодня.

Рита разделяла его настроение и тоже не хотела позволять вечеру завершаться так рано.

— За ужином мы побыли французами. Теперь есть смысл побыть туристами.

Стилизованный под Дикий Запад «Крейзи-Хорс-Салун» мощно ударял по всем органам чувств сразу. Гостями заведения были американцы, немцы, шведы, итальянцы, японцы, арабы, греки и даже горсточка французов. Вся эта публика громко общалась на всевозможных наречиях, и многоязыкие разговоры, переплетаясь друг с другом и накладываясь друг на друга, сливались в итоге в этакое журчание ручья, правда, очень могучего. Этот грохочущий гул то и дело пронзали раскаты еще более громогласного хохота. Густой воздух состоял по преимуществу из табачного дыма, аромата духов и паров виски. Оркестр, когда он играл, без труда развивал такое звуковое давление, что трясущийся хрусталь должен был с минуты на минуту обратиться в стеклянную пыль. Те пару раз, когда Харри очень нужно было кое-что сказать Рите, ему приходилось кричать, хотя расстояние между ними ненамного превышало полуметровое: они сидели за малюсеньким коктейльным столиком.

Происходящее на сцене заставило забыть шум. Кордебалет дарил зрителю настоящий праздник: танцовщицы выглядели сказочно прекрасными. Длинные ноги, пышные, высоко вздымающиеся груди, тончайшие талии, заставляющие все позабыть, разящие, как электрошок, лица. Столько всего самого разного, что никакому глазу охватить это не под силу. Столько красоты, что никакому уму не постичь, никакой душе — не вместить, никакому сердцу — не принять. Десятки и десятки девушек. Самые невероятные наряды, прикрывающие тела хозяек: кожаные подпруги, ремни, цепи, меха, сапоги, ошейники в самоцветах, перья, шелковые ленты, шарфы, галстуки, вуали. Наклеенные и густо намазанные ресницы, разноцветные тени на веках, подведенные глаза, нередко разноцветные блестки и мушки на лицах и телах.

Рита сказала:

— Через какой-то час все это приедается. Может, уйдем? — Они вышли на улицу. — Мы так и не поговорили о моей книге, а ведь вы именно этого хотели, правда? Мне любопытно услышать, что вы хотели мне сказать. Сейчас мы пойдем в гостиницу, есть такой отель неподалеку, «Георг Пятый». Там можно выпить шампанского и потолковать.

Он почувствовал замешательство. Непонятно как-то: чего она хочет. Знаки, которые она вроде бы подавала, смущали: концы с концами не состыковывались. Чего ради они потащились в этот якобы ковбойский салун? Неужто затем, чтобы чуть ли не сразу же смотаться от его полоумных лошадей? Неужели она думала, что он, после того что уже было, вот так просто отвяжется и не попробует приставать? А теперь ей, видите ли, про книжки порассуждать захотелось.

Миновав вестибюль «Георга Пятого», они подошли к шахте лифта. Когда она нажимала кнопку вызова, он спросил:

— Что, здесь тоже есть ресторан на крыше?

— Не знаю. Мы едем ко мне.

Его замешательство только возросло.

— Вы что же, решили не останавливаться в одной из тех обычных гостиниц, которые выделяют номера нам бесплатно? Я понимаю, что не в свое дело лезу, да и глупости, наверное, говорю, однако это же, должно быть, страшно дорого.

— Мне выдали кое-какую денежку за «Меняя завтрашний день». Могу я позволить себе кое-что раз в жизни? У меня здесь небольшой номер с видом на сад.

В ее комнате у постели стояло серебряное ведерко с толченым льдом, а в нем бутылка шампанского. Она указала на шампанское.

— "Моэ". Откройте, пожалуйста.

Он взялся за бутылку — и увидел на лице Риты гримасу.

— Этот звук льда, — вместо объяснения сказала она.

— И что в нем такого?

Она замялась.

— Прямо зубы ломит. Как железом по металлу или ногтями по школьной доске.

Но он тогда был до того настроен на ее волну, что понял: сказанное ею — неправда, или, точнее, не вся правда, а нахмурилась она потому, что хруст льда напомнил ей о чем-то очень неприятном. На какое-то мгновение ее взгляд стал совершенно отсутствующим, мыслями она унеслась куда-то очень далеко, и это-то погружение в память и свело ее брови на переносице.