Петляя посередине улицы, он скрывается за поворотом. Меган стоит возле бордюра. Барри подбегает, задыхаясь и не чувствуя ног после спринтерского рывка на полмили.

– Папа? – Дочь опускает телефон. – Что ты здесь делаешь?

Барри озирается по сторонам. На дороге пусто, никаких машин, лишь они двое замерли в желтом свете нависающего сверху фонаря. Тихо так, что слышно шуршание опавших листьев.

Тот ли это «Мустанг» сбил Меган тогда, одиннадцать лет назад? Он ли это здесь и сейчас, как ни дико это звучит? Барри удалось, он предотвратил несчастье?

– Ты босиком… – замечает дочь.

Он порывисто обнимает ее, с силой прижимая к себе, задыхаясь теперь уже не только от бега, но и от рыданий, которых не может сдержать. Это слишком – чувствовать ее запах, слышать голос, просто осознавать, что она здесь, рядом, живая.

– Что случилось? Как ты здесь оказался? Почему ты плачешь?

– Машина… она должна была…

– Господи, пап, да все со мной нормально!

Если происходящее с ним неправда, ничего хуже с человеком и сделать нельзя. Здесь все слишком по-настоящему, жизнь как она есть, а не погружение в виртуальную реальность или что-то подобное. Пути назад отсюда уже не будет.

Барри не сводит глаз с дочери. Он касается ее лица, такого прекрасного и живого в свете уличного фонаря.

– Ты настоящая? – спрашивает он.

– Пап, ты что, пьяный?

– Нет, я…

– Что?

– Я беспокоился за тебя.

– Почему?

– Потому… потому что отцы всегда беспокоятся за своих дочек.

– Ну, я же в порядке. – Она неловко улыбается, очевидно, и не без оснований полагая, что он не в себе. – Все нормально.

Барри вспоминает ту ночь, когда нашел ее, недалеко отсюда. Он названивал целый час – ничего, только длинные гудки и переключение потом на голосовую почту. Уже здесь, на улице, он заметил свечение треснутого экрана телефона, лежащего посреди дороги. А следом отыскал в темноте, за тротуаром, и тело дочери, изломанное и распростертое. Автомобиль мчался с такой скоростью, что ее отбросило далеко от проезжей части.

Это воспоминание навсегда останется с Барри, однако теперь оно стало серым и выцветшим, как то, что посетило его в монтокской забегаловке. Неужели он каким-то образом изменил ход событий? Как такое возможно?

Меган смотрит на отца долгим взглядом – уже не раздраженным, а добрым и озабоченным. Барри все утирает слезы, стараясь перестать плакать. Ее это, похоже, и пугает, и трогает одновременно.

– Ничего, – говорит она. – Отец Сары постоянно так эмоционально реагирует.

– Я так горжусь тобой.

– Я знаю. Пап, меня ждут друзья.

– Да, хорошо.

– Ну, еще увидимся?

– Обязательно.

– Мы ведь идем в кино на выходных, как договаривались? Только ты и я?

– Да, конечно.

Барри не хочет ее отпускать. Он мог бы держать ее в объятиях целую неделю, и этого было бы мало. И все же он только произносит:

– Пожалуйста, будь осторожна.

Дочь поворачивается и идет через улицу. Барри окликает ее, и она оглядывается.

– Я люблю тебя, Меган.

– Я тоже тебя люблю, папа.

Он остается стоять один, весь дрожа и пытаясь осознать, что же произошло. Меган пересекает дорогу и заходит в «Дэйри куин», где подсаживается к друзьям за столик у окна.

Сзади слышатся шаги. Барри оборачивается и видит мужчину в черном. Даже издалека силуэт кажется смутно знакомым. Когда человек подходит ближе, Барри узнает его – тот тип из закусочной в Монтоке, Винс, который потом оттащил его, одурманенного какой-то дрянью, из бара в номер. Парень с татуировкой вокруг горла – правда, теперь ее уже нет. Или еще нет. Плюс шевелюра на месте, а сам он выглядит куда стройнее. И моложе – лет на десять.

Барри инстинктивно пятится назад, но Винс вскидывает руки в знак мирных намерений. Мужчины встречаются лицом к лицу на пустом тротуаре под фонарем.

– Что со мной происходит? – спрашивает Барри.

– Понимаю, сейчас ты сбит с толку, но это ненадолго. Я здесь, чтобы выполнить последний пункт моего контракта. Ты ведь уже сообразил?

– Что сообразил?

– Что мой босс для тебя сделал.

– Это все по-настоящему?

– Да.

– Но как?

– Твоя дочь жива, и вы снова вместе. Не все ли равно, как? Больше мы не встретимся, но сейчас я должен кое-что тебе объяснить. Есть несколько главных правил, очень простых. Не пытайся извлечь что-то большее из своего знания о том, что случится в будущем. Просто живи своей жизнью. Проживи ее чуть лучше, чем раньше. И никому ничего не рассказывай – ни жене, ни дочери, ни единому человеку.

– А если я захочу вернуться?

– Технология, которая перенесла тебя сюда, пока еще не изобретена.

Винс разворачивается, чтобы уйти.

– Как мне отблагодарить его за это? – спрашивает Барри.

Его глаза вновь наполняются слезами.

– Прямо сейчас, в две тысячи восемнадцатом, он наблюдает за вашей семьей. Надеюсь, он видит, что ты воспользовался вторым шансом по максимуму. Что вы счастливы, с дочкой все в порядке, а важнее всего – что ты держал язык за зубами и следовал правилам, которые я только что объяснил. Вот так ты его и отблагодаришь.

– Как это – «сейчас, в две тысячи восемнадцатом»?

Винс пожимает плечами.

– Время – всего лишь иллюзия, созданная нашей памятью. Нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Все происходит сейчас.

Барри пытается осмыслить сказанное, для него это слишком сложно.

– Так ты, значит, тоже вернулся назад?

– Да, немного подальше, чем ты. Я уже три года живу свою жизнь заново.

– Почему?

– Облажался, когда был копом, завел дела не с теми ребятами. Теперь держу магазинчик для рыбаков, и все у меня прекрасно. Удачи и тебе со вторым шансом.

Винс поворачивается и исчезает в темноте.

Хелена

20 июня 2009 г.

День 598

Хелена, сидя у себя на диване, пытается осознать значимость произошедшего за последние полчаса. Первая реакция – это не может быть правдой, просто какой-то фокус или обман. Однако перед глазами отчетливо стоят и законченная татуировка с именем Миранда на плече наркомана, и она же – незавершенная – с видео, которое только что продемонстрировал Слейд. И хотя у Хелены остались детальные, до мелочей воспоминания об утреннем эксперименте – вплоть до стула, летящего в стекло, – каким-то непостижимым образом ничего этого не было. Тупиковая, никуда не ведущая ветка в нейронной структуре ее мозга. Что-то вроде впечатлений, сохранившихся от очень подробного сна.