Элизабет, ни бесконечные принцессы Диснея, ни идеальные Барби. И она даже помыслить не смела, что у нее может вырасти такая вот грудь, на ее бледно-зеленом теле, измученном астмой и всем на свете. Но она выросла, выросла именно у Маши, а не у ее более здоровых подруг. Выросла точно вопреки ее плохому аппетиту и всем другим предпосылкам. И она была такой красивой, что вначале Маша относилась к ней робко и неуверенно, почти стремилась ее игнорировать. Она хорошо помнила, как подруга детства спросила ее:

– Ты хочешь, чтобы она еще выросла?

И Маша только смутилась, а ее подруга продолжила:

– Твоя грудь похожа на двух маленьких пингвинов, а моя еще не растет.

Им обеим тогда было по десять лет, прошел год, и Маша уже прибегала из школы и тайком мерила мамины лифчики. Черный, белый, красный – все цвета. Грудь стала единственным свидетельством нормальности, которое Маша не стремилась в себе уничтожить. К тринадцати годам у нее уже была самая большая грудь в классе. Что при ее нервном своеобразии и ее месте в школьной иерархии превращало ее в объект слишком уж повышенного внимания со стороны одноклассников, и в особенности одного. Он стал сниться Маше в кошмарах, у него было злобное лицо в веснушках, и он был сыном классной руководительницы. Он постоянно пытался дотронуться до Машиной груди, не верил, что она настоящая. Он не верил, как не верила сама Маша еще два года назад, что у нее может быть вот такая грудь. Возможно, тогда Маша могла бы начать отрицать свою такую неудобную во многом телесность, но нет, это как раз был короткий период ее жизни, когда она была заодно со своим телом. Ей казалось, что она и ее грудь вместе против целого мира. В четырнадцать лет любимым чтением Маши стал «Раковый корпус» Солженицына, больше всего ее, естественно, потрясал момент, когда один из героев смотрел на обреченную женскую грудь.

И потом несколько лет подряд Маша думала, что нет ничего страшнее, чем утратить свою грудь, и часами она смотрела на нее в зеркале и обращалась к своей груди: «Мои сестрички, вишенки», и ей казалось, что ее грудь и вишня, и черешня и что кожа на ней белая как снег, каким он бывает только за Москвой.

И ее грудь правда была ее до двадцати одного года, до первого опыта психического нездоровья, когда своими перестали быть и руки, и ноги, и сознание. И Маша хорошо помнила, как уже в середине курса лечения в один из дней, лежа в ванной, она опустила глаза и увидела в зеленоватой воде женскую грудь с приподнятыми сосками и долго разглядывала ее, пока вдруг не поняла, что эта грудь ее собственная.

С тех пор она навсегда стала для нее просто забавной тем, что она ее, тем, что у такой ненормальной, как она, может быть нормальная женская грудь. И еще она поняла, что есть вещи страшнее утраты внешней симметрии, – это утрата сознания, однако для многих ее грудь все же была значительно интереснее ее сознания, и после бесконечных вопросов в духе: «У тебя там пуш-ап или своя?» – Маша отчетливо помнила и слова своего первого любовника сквозь обжигающую завесу стыда: «Ух ты, какие у тебя, оказывается, грудки».

«Какая у тебя грудь», «надо же, какая она», «она прекрасная» и так далее и тому подобное. Эту фразу, по-разному произнесенную, Маша чаще всего слышала от людей, с которыми вступала в интимные отношения, от людей обоих полов. И ей всегда казалось, что все это восхищение адресовано именно ее груди, а не ей самой.

Все люди, с которыми она была близка, так или иначе были зеркальным подобием ее самой в болезненном восприятии реальности, все, кроме одного. Он начал с того, с чего никогда не начинают невротики, – с прямого вопроса и прямого внимания:

– Купить вам сигареты?

Он был из тех, кого она всегда наблюдала только со стороны: светлые волосы, голубые глаза, правда, слегка безумные, но, в общем-то, очень обычная среднерусская внешность. Ничего еврейского, армянского, никакой трагической бороды в духе страстей Христовых и трясущихся рук, ничего из любимого ею аттракциона желания. А только мрачный, большой, высокий молодой мужчина, которого Маша могла бы видеть в очереди в сетевом супермаркете с хлебом и недорогим пивом.

И вот он курит, разговаривая с ней, и Маша вдруг замечает, что его голос дрожит, он говорит о том, что ей малоинтересно: рекламный бизнес, русский рок, футбол. Что-то очень далекое от всех точек на карте ее интересов.

Ей становится интересно только получасом позже, когда, уже полупьяная, она закидывает руки на его плечи и едва касается его губ. Он смотрит на нее с улыбкой, как бы говорящей:

– Да, соглашаюсь на все.

И на мгновение она заранее тоже соглашается на все, даже на собственную несовместимость с жизнью, и потом, когда он гладит ее шею и их разговор также лишен всякого смысла, и еще позже, когда он тянет ее в летнюю пустоту дворов, и небо, и деревья распадаются на густой и прозрачный сумрак, на настойчивость его рук, и Маша чувствует его дыхание в своих ушах, как чувствуют дыхание крупного животного, и ей кажется, что из-за деревьев выходят невидимые духи, ведьмы и лешие и образуют круг вокруг них, и она чувствует волосы на его груди, но уже через мгновение ей становится скучно, движение его пальцев по ее лобку и ниже оказывается слишком торопливым и недостаточно изощренным, слишком простым. «Не то, недостаточно», – слабо проносится в ее голове, и вот он провожает ее до метро и по дороге третий раз за вечер говорит ей:

– У тебя просто охуительная грудь, извини за мат, но она просто охуительная.

– Да, они забавные, – отвечает Маша.

– Ты называешь их забавными?

– Ну да, это забавно – иметь грудь.

И ей хочется что-то рассказать ему о том, почему это забавно, но она молчит и проглатывает все свои слова, чувствуя, что он не поймет того, что так ей хочется ему рассказать. И он снова целует ее, и она чувствует эту изматывающую настойчивость, усталость и желание, чтобы эта настойчивость исчезла, и он уходит.

Маша заходит в ночной магазин за сладким, и мужчины в очереди снова смотрят на ее грудь, и она снова чувствует свое тело как чужое, как в период болезни, и потом она вспоминает дыхание своего нового знакомого в ушах и само ощущение, что другой дышит так же, как